На село опускался вечер. Длинные тени тянулись все дальше и дальше от изб и деревьев. Солнце на прощанье заблестело багрово-красным огнищем. Казалось, оно притронулось громадным диском к краю земли, будто чуть-чуть постояло и потихоньку пошло на покой, туда — за курганы. На такое солнце смотри сколько хочешь. Днем оно не позволяет и глаз поднять, а в такие минуты смотри, пожалуйста, прощайся до завтра.

Вот уже тени расползаются во все стороны, тают в предвечернем дрожащем свете. В воздухе заструился аромат степных цветов, обежал вокруг и пропал куда-то. А потом снова появился, поласкал деревню струйками, расплылся над избами да так и остался здесь на всю ночь.

Под окошками уже пошла беспокойная гармонь. Сначала она тихо и грустно пела про любовь, потом умолкла, остановившись там, за садами, и вдруг разрезала тишину, выдавая дробную плясовую. Кто-то невидимый, выбивая «барыню», выкрикивал: «А, черт бы побрал лапотки с каемкой!» Потом вместо гармони — сдержанный веселый девичий смех. И снова тишина.

А над степью висела ласковая, нежная и спокойная синь, похожая цветом на крыло голубя. Хороши такие русские сизые вечера, голубиные крылья. Очень хороши!

Тот вечер в Паховке был тоже спокойным. Стадо коров медленно брело с пастбища. Впереди всех дородная, крупная, с большим выменем белая корова степенно отщелкивала копытами. А за нею — пестрые и красные, рогатые и комолые. Изредка какая-нибудь шустрая нетерпеливая коровенка промычит, остановившись и вытянув морду. Остальные шли молча, важно, по-деловому — несли молоко!

В конце улицы стадо овец втиснулось в село с блеянием, криком и гомоном, разбегаясь стайками по своим дворам. Только один беленький кудрявый ягненок кричал надрываясь и бегал туда-сюда — мать потерял, бедняжка. Он вытягивал мордочку, тряс хвостом и не унимался до тех пор, пока сама мать не отыскала.

Поскрипывали телеги с пахучими пышными возами сена и поочередно останавливались у колодца. Мужики, перегибаясь через сруб, доставали воду лошадям. Мальчонок лет пяти, без картуза, сидел на высоком возу и с достоинством держал вожжи в руках.

— Ишь ты, озорник! — крикнул он на лошадь, подражая тону отца.

Не спеша ехали верхом на лошадях два парня в ночное. Один из них, на вид постарше, свесил ноги на сторону. А когда встретились со стадом, он толкнул корову обеими ногами, отчего покачнулась лошадь, а корова шарахнулась в сторону от озорника. Это Петька Ухарь, заправила паховских ребят. На вид ему лет семнадцать. Из-под угла козырька широкого картуза торчал чуб; тупой и широкий нос задорно вздернут. Про таких-то и говорят «оторви да брось».

Второй, русоволосый Ваня Крючков, ехал смирно. На нем был измятый старенький картузишко и залатанный зипун с чужого плеча. Когда ребята поравнялись с подводой, на которой спиной к отцу сидел круглолицый Володя Кочетов, Ваня показал ему пустую коробку спичек, что означало: доставить огонь в ночное, для курева.

— К Рогатому яру поедешь? — спросил Крючков у Володи.

— Сейчас, сейчас, шаромыжники, — шутя ответил за Володю отец.

Выехали ребята за село, и лица их сразу оживились. В поле — две воли, говорят степные жители.

— А ну, мила-ай! — гаркнул Ухарь.

Мерин сразу взял галоп. Крючков нахлестывал свою клячонку концом повода и, размахивая руками, как крыльями, приговаривал в такт цокоту копыт:

— Вот и эдак! Вот и так! А наддай! А наддай!

Позади пыль закрывала дорогу. С версту скакали, как им казалось, быстрее ветра. Лошаденка Вани, конечно, отстала от породистого битюга. Петька подождал незадачливого кавалериста, и они поехали шагом.

С обеих сторон от них тянулись полоски хлебов с межами. Полоски, полоски, полоски! Межи, межи и межи! И на каждой меже густые сорняки, «питомник» сорняков. Кругом мощный чернозем — плодороднейшие в мире почвы! — а хлеба незавидные, тощие, наковырянные кое-как сохой.

На пригорке ребята остановились подождать Володю. С небольшой возвышенности открылась широкая равнина степи. Сумерки уже сгладили линию горизонта, — казалось, степь уходит в небо, сливается с ним так, будто и нет края могучей степи. Жаворонки уже умолкли. Перепела звонко начали свою незамысловатую песню «хвать вора! хвать вора!». В нескольких шагах от ребят забывшийся в своей страсти перепел-самец, приближаясь к самке, хрипел в траве: «Вжжа-вва! Вжжа-вва!» Майский жук с разлету ударился в грудь Вани Крючкова. Тот ловко схватил его и стал рассматривать на ладони. Жук опамятовался, пощекотал ладонь, расправил крылья и деловито зажужжал дальше, в ту же сторону, куда летел. Некоторое время Ваня задумчиво смотрел вслед жуку, а потом сказал:

— На работу полетел, должно быть… Куда захочет, туда и летит. — Он вздохнул и добавил: — Жуку хорошо.

— А тебе плохо? — спросил Ухарь.

Ваня не ответил. Он лишь ухмыльнулся, посмотрев на товарища. Не переспрашивая, Ухарь заговорил с оттенком бахвальства:

— А я вот тоже — куда хочу, туда и полечу.

— Ой ли? — недоверчиво произнес Ваня и засмеялся.

— А то как же? Думаешь, батькиного ремня испугался?.. Мне, брат, на днях батька-то вкладывал горячих. Ох и вкладывал! И сейчас спина ноет… Напоследок дугой по спине навернул.

— За что же это он так-то? — спросил Ваня.

— Не скачи, говорит, на мерине… Так вот и послушаюсь, думает. — И Ухарь посмотрел на Ваню так, будто хотел добавить: «Вот какой я!»

— Ты — такой! — с тонкой издевкой воскликнул Ваня. — Ты все можешь.

Но Ухарь, видимо, не понял иронии и самодовольно подтвердил:

— А то как же? Такой.

По всему было видно, что эти два парня не друзья, а просто так — вместе едут кормить лошадей в ночное. Они спешились у лощины, свернули цигарки и молча вглядывались вдоль полевой дороги, держа лошадей в поводу. Ждали Володю.

Когда тот подскакал, прикурили и поехали дальше.

С цигарками во рту они казались себе взрослыми, поэтому некоторое время молчали и сосредоточенно дымили, причмокивая и смачно сплевывая в сторону. Но вот Ваня затянул чистым и приятным тенорком: «Потеряла я колечко, потеряла я любовь…» Пели нестройно, но зато громко (если бы не Крючков, то у них ничего бы и не вышло). В вечерних сумерках далеко разносилось их пение, заглушая перепелов. Им и хотелось кричать изо всех сил, чтобы слышно было на все поле.

Совсем уже темно стало, когда ребята подъехали к табору.

Около огонька сидели человек шесть мальчиков. Они повернули головы в сторону приехавших, а те трое быстро соскочили с лошадей, сбросили зипуны, заменявшие седла, отвели лошадей в сторону и подошли с уздами в руках к огоньку. Ребята сидели вокруг Виктора Шмоткова, парня с птичьим лицом. Он продолжал что-то рассказывать, а все остальные слушали, изредка вставляя замечания. Рядом с Виктором, накрывшись зипуном и поджав ноги калачиком, улегся Володя Кочетов. Когда он высовывал голову (в самых интересных местах рассказа), то светом костра озарялось его лицо. Больше четырнадцати лет ему дать нельзя. Русые, аккуратно подрезанные волосы свисали из-под картуза ровным кружком. Немного насмешливые глаза, прямой невысокий лоб, а в округлых пухленьких щеках было что-то девичье. Ребята постарше иногда так и обращались к нему: «Володька, красавица моя, — прикурить!»

Петька Ухарь неподвижно смотрел на огонь, положив картуз на колени. Его кудрявая голова возвышалась над всеми, а лицо выражало явное превосходство: он — самый старший из ребят и сын самого богатого на селе мужика. Петькину лошадь отгоняли от хлебов, даже прикуривали ему цигарку, когда он прикажет, и подчинялись беспрекословно. Только Ваня Крючков держал себя с ним как равный.