— Все напряженно глядели туда, где медленно ползет наш Саша, — рассказывал мне парторг батальона В. Н. Клименко. — У каждого сердце чуть не выпрыгивало из груди. Кажется, что уже время бросать гранату, а он все еще ползет. «Бросай, Саша!» — кричали мы, Анчутин, конечно, нас не слышал. Но вот он чуть приподнялся и бросил гранату. Взрыв. Затем летят вторая и третья гранаты. Пулемет замолчал.

Вскоре Анчутин был утвержден комсоргом роты. Потом он не раз первым подымался в атаку, ходил в разведку, замещал командира взвода. Недаром орден Отечественной войны II степени, два ордена Красной Звезды и несколько медалей украшают его грудь.

Такими же отважными воинами остались в моей памяти и другие комсорги: Владимир Вишняков, Николай Кондрус, Виктор Карюк, Леонид Касьянов, Василий Федоров, Капар Исмагулов, Егор Левыкин, Николай Ерпылев. Теперь Николай — старший лейтенант запаса, ученый, председатель совета ветеранов дивизии.

Комсомольцы в дивизии были среди всех категорий личного состава. Рядовые, младшие командиры, взводные — «отцы-командиры», едва достигшие девятнадцати-двадцати лет, командиры рот и даже командиры батальонов. И всегда их место было впереди. Следует особо сказать о большой заслуге комсомольских организаций в развертывании снайперского движения. В подтверждение этого приведу лишь один пример. Пребывание дивизии в обороне начало несколько расхолаживать солдат. И даже снайперское движение кое-где пошло на убыль. Комсорг 111-го полка старший лейтенант Николай Бобровский решил доказать маловерам, что они не правы. Он пошел в одну из рот и остался там на ночь. Захватив с собой снайперскую винтовку, задолго до рассвета вышел на «охоту». Обосновался на удобной позиции и тщательно замаскировался. Однако, пролежав дотемна, так и не убил ни одного фашиста.

Пробираясь по узкому переходу траншеи в землянку, он слышал смешки и иронические реплики бойцов:

— Комсорг-то, того, обмишурился...

Бобровский был упорен. Он остался в роте. Вернулся на снайперскую позицию. Шли томительные часы, миновал уже полдень, когда первый гитлеровец высунулся из окопа. Николай моментально поймал его на мушку. Раздался выстрел, и фашист свалился. Счет открыт! К вечеру Бобровскому удалось подстрелить еще офицера. Гитлеровцы, взбешенные потерями, засыпали весь ротный район обороны минами и долго строчили из пулеметов... Однако наши были хорошо укрыты.

О почине Бобровского сообщила дивизионная газета. Сотни бойцов последовали его примеру.

Николай у себя в полку выступил инициатором патриотического почина по сбору денег во всенародный фонд обороны. В дивизии тогда было собрано 728 700 рублей деньгами и 626 975 рублей облигациями государственных займов. Вскоре на имя Николая Бобровского пришла телеграмма с благодарностью Верховного Главнокомандующего. В тот день мне нужно было побывать в 111-м полку, и я захватил телеграмму, чтобы передать ее Бобровскому. Помню, Николай сидел у ящика, на котором чадил фитилек, торчавший из расплющенной латунной гильзы снаряда. Перед комсоргом лежала тетрадь. Он писал и так увлекся работой, что не слышал, как я вошел. Я окликнул его. Николай вскочил. Я сел на нары, усадил и его. Кивнул на тетрадь, спросил:

— Что, дневник?

Бобровский немного замялся:

— Как вам сказать? Что-то вроде летописи боевой славы комсомольского полка.

— Можно взглянуть?

— У меня от вас нет секретов, товарищ полковник. — И Николай с готовностью протянул мне тетрадь.

С интересом листаю исписанные страницы. А тем временем Бобровский натянул на себя гимнастерку, спросил, буду ли я ужинать. Не отказываюсь. Гремя пустыми котелками, он вышел из землянки. Пока Бобровский ходил за ужином, я углубился в чтение. Судя по датам, Николай эту тетрадь пронес по многим фронтовым дорогам. Первая запись относилась к 1942 году. Чувствовалось, что он писал по горячим следам событий, в перерывах между боями. Были здесь описания подвигов и мысли о войне, о судьбах и характерах людей, встречались выписки из прочитанных книг, а среди них подчеркнутые слова Николая Островского, слова, на которых было воспитано целое поколение героев: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».

...Мне впервые пришлось тогда читать такого рода запись комсорга. И, кажется, впервые я подумал о том, как слова писателя входят в плоть и кровь, становятся своими для тех, кто читает его книги.

Вернулся в землянку Бобровский, мы съели гречневую кашу, а потом долго пили чай и разговаривали обо всем — о родных, о любви да и о нашей службе. Когда речь шла о делах, Николай старался казаться более взрослым и серьезным: хмурил брови и поджимал губы. Но стоило ему заговорить о чем-то своем, неофициальном, как мгновенно расцветало его лицо и в глазах появлялись веселые искорки... Говорил он страстно, загораясь, волнуясь, радуясь, и все время поправлял рукой непослушные, часто падавшие на лоб волосы.

— Вам не приходилось бывать в Красноярском крае? — вдруг спросил меня Николай.

— Нет, а что?

— Обязательно побывайте. Вот земля так земля! — Он даже вздохнул. — Ширь... Леса... А люди?!

Я улыбнулся:

— Люди — всюду люди.

— Нет, не скажите. Вот работал я там на паровозе у старого машиниста Михеича. Таких нигде не найдешь. Умница! Мастер — не уступил бы знаменитому Левше... Жаль, что мало пришлось поработать под его началом...

Николай мечтательно уставился в бревенчатый потолок землянки.

...Мы вспоминали товарищей, которые не дошли с нами до Белоруссии, погибли под Старой Руссой, на Курской дуге, на Днепре...

— Неужели забудут когда-нибудь о них люди? — спросил Николай. — Нет, наверно, после войны в каждой школе будут такие уроки — уроки героизма. И учителя станут рассказывать на них о солдатской доблести и, может быть, даже о нас с вами. — Он засмеялся. — Насчет себя я, конечно, перегнул...

Улеглись под утро. Николай Бобровский сразу заснул и во сне улыбался, а я, возбужденный воспоминаниями, не мог сомкнуть глаз. Думал тогда: вот в жизни и мыслях этого юноши, как солнце в капле воды, отражена судьба целого поколения комсомольцев. И конечно же они ничем не уступают нам, комсомольцам двадцатых — тридцатых годов.

Мысль цеплялась за мысль, воспоминания унесли меня в далекие времена. Перед глазами возник образ моего друга Саши Шаширина, в которого стреляли кулаки во время коллективизации на Рязанщине, припомнились боевые вожаки молодежи на Электрозаводе Владимир Тимофеев и Измаил Девишев, секретарь МК комсомола Дмитрий Лукьянов... В воспоминаниях все они были так же молоды, как спящий рядом Николай.

А теперь, когда пишутся эти строки, на память невольно приходят слова Андрея Александровича Жданова: «Чудная организация — комсомол, жаль, что работать в ней можно только раз в жизни».

Своими меткими снайперскими выстрелами Николай Бобровский дал как бы новый импульс снайперскому движению. Снова снайперы вышли на огневые позиции. Загремели выстрелы. У Кирилла Швыдченко на боевом счету стало 180 фашистов, у Виталия Ранчугова — 173. Две вражеские роты вывели из строя два советских воина.

Открыли боевые счета истребленных фашистов снайперы Блохин, Сердюк, Тетченко, Хорт, Коломеец, Плющ, Чумаченко, Бума...

Ночь в обороне. Тихо на передовой, стрельбы совсем не слышно. Но надо быть всегда настороже. Целые подразделения выделяются на боевое дежурство. Здесь бойцы не спят всю ночь и не выпускают из рук оружия. О чем только не переговорят солдаты в длинные бессонные часы. И разговор в это время получается особенно задушевный. Мы в политотделе завели правило — каждую ночь несколько товарищей уходят на передовую, в гущу красноармейцев.