Хильдико совсем с ног сбилась. Помогает, заботится — а у самой в глазах луна стоит, а по луне девка с коромыслом шагает. От мельницы.

— Я ведь вижу, ты извелась вся. Лети к этой мельнице. Вечера только дождись — и держись луны. На-ка пояс мой, пригодится, — подманила к себе, повязала поверх её собственного. В прорезь на вороте заметила жемчуг. — А я знаю, кто тебе подарил. Может, навестить их успеешь. Лети.

На берегу долго не остались. Всё равно что на пороге обедать, к тому ж на чужом. Да и поживиться нечем: зверь помельче, птица водяная — не показываются, потому что травы не пощиплешь, ядовитая. А зверь покрупнее на голое место не кажется, тем более если добычи не видно. Даже пчёл не заметно — не вытерпят яда.

Двинулись вглубь, только плот и ладью оставили, чтоб возвращаться быстро. Канули в рамень — кондовая не кондовая, криволесье не криволесье. Стволы не статные, друг на друга не равняются, но вполне себе крепкие. Раскинулись как на отдыхе. Листья цветом как перо у косача, так и лоснятся. Колышутся чутко, но ветви ленивые: проходите, мол, не держим. Равнодушье такое страшно: коль пропускают, легко совладают. Векши, и мыси, и куны — еду в Тёмном Доме бери осторожно, не про тебя она, не ты хозяин. Выделил Старый делянку — ей и пользуйся. На чужую зашёл — проси позволения, а взял — так проверь. Не раз вспоминали Родителя воины, каждый народ — своего, огня зазря не жгли. И потому не голодали.

Выпрямился лес, заплёлся. Не бородёнкой первой, куцей, а матёрою зарослью, что не любой гребень возьмёт. Пока Драгош невесту домой к себе вёз, сотню раз вокруг каждого дерева свадьбу мог справить. Пропала девушка, есть ли толк возвращать?

А вон то место всякая тварь обходит. Шагов за четыреста, если не больше, людиной несёт. Добро бы одним медведем — может, логово просто. Минули бы. Но нет, человеческого не перебьёшь. Купайся, по земле валяйся, травяной сок дави — не обманешь. В воду все окунаются, шкуру каждый пачкает и растенье помнёт, случается, но хороший охотник всё равно чует: пот, мясо, кровь, дух из ноздрей, слюну, желчь, мочу. Не первое — так третье, не третье — так десятое, внутри-то песком не посыплешь. А то бы все давно с голоду померли или под нож угодили.

Вот и учуяли древляне с варягами: в той чаще селенье прячется. Дома высокие, в здешнем крае землянку не выроешь — колодец получится, но в гуще такой не сразу усмотришь.

Ближе подходить не стали, лагерь не разбивали. Лещина и смородина укроют, мех согреет. Паук предупредит. От мошек багульника наломали.

Учуяли они — прознали и про них. Мелькнуло над кровом, присвистнуло пищухой, пришпилило плащ Ростиславу.

К стреле кошель привязан худенький. Развязал князь бечёвку, вытряхнул: клок шерсти заячьей и шкурку рыбью.

— Не трогай, вдруг проклятие, — Ульф выбил посылку у него из рук.

— Нет, я Драгомира знаю. Обсмеять, опозорить — это он с радостью. А проклинать не захочет. Ему бы поглумиться.

— И что же это значит? — шепнул Изяслав. — «Бегите от нас как зайцы, плывите как рыбы»?

Гордей переводил взгляд с одного ошмётка на другой:

— Одно мы знаем точно. На завтрак у них была рыба.

— И зайчатина, — весело подхватил Ингвар.

Светан подполз на животе:

— По-моему, батя, смеются над нами — и всё.

— По-нашему тоже, — кивнули Отрад со товарищи.

— А пока мы тут загадки гадаем, небось, и окружат, — заёрзал Хёльги.

— Нет, он что-то сказать хотел, — покачал головой Асмунд.

Князь сурово взирал на воинов. Только усы подёргивались.

— Значит, надо ответить. Старались люди, рыбу чистили… Нащёлкался? Отца угости, — подставил ладонь Братину, который уже позарился на орешки — с Харальдом напару.

Два ядрышка упали в ладонь. Харальд подумал — и тоже пожертвовал.

— У кого что есть?

Мошна пошла по рядам. У кого мусора не нашлось — просто плюнули.

— А кто у нас стрелок хороший? Иль у тебя, Аскольд?

Вызвался Хорт. Нашептал с князем на стрелу, на тетиву, чтоб не ошиблись в пути. Радимичскую сломали — как гонца с плохой вестью.

— Ну вот, пусть не волнуется: добрались, живы-здоровы. Пусть сам теперь думает. А мы местность разведаем.

Драгош надумал быстро. Еле успели вернуться Светан, Лют и Фреки — самые мягколапые. Облетели всю округу, сосчитали все ёлки да чёрные вольхи.[77] Нет троп широких, нет полян. По левую руку овражек. На дне крушина — схорониться можно.

Драгош надумал быстро. Привёл десятков пять. С собой. А много ли в засаде? Сами двадцать в овраге спрятали.

Вышли навстречу.

— Кто тебе красоту-то поправил? На сучок напоролся?

Правый глаз Драгомира закрывала повязка.

— Вас в орешнике искал, далеко больно спрятались.

— Сам как вор сбежал, — Владко выпростал саблю.

— Вор и есть! Вор! — прорычало войско.

— Давай меняться, Волкодлак. Твою сестру на Аскольдову.

Перестал дышать Владислав. Налились глаза жёлтым. Колотится в висках лихая брага, жаром бродит, на губах шипит. Настоялся хмель, тянет кровью. Пьянеет к бою кровь. Кто больше выпьет?

Люта степная сабля, свиреп варяжский меч. Тупятся о палицы, стонут. Горячи под рукой древки, дрожат щиты. Выручает турья хребтина. Плещут под ногами травы, дождём сыплются листья, купаются в ярости воины, прыгают на камни грудью. Стрелы чирками снуют, схватят из пены добычу — и с нею на дно.

Мало сабель у радимичей, мечут палицы, копья всаживают. Скольким головы пробили, нутро разворотили. Ловите-ка секиру.

Аскольд жалел уже, что Хильдико осталась дома. Её бородачка ровно рубит, чисто. Вон Асмунд — как молотком работает. Гвоздей не напасёшься. На колья вздеть нечего. Как видит что? Все глаза забрызгало.

Не мешает Драгомиру изъян — ловок с копьём. Грибы на нитку так не нижут, как он успевает. Будет воронов покормить.

Выдохлись дружины. Уступают радимичи, прогнулась дугой толпа. Манит в кольцо.

Поднимается гул из лога. Дюжина коростенцев, семеро варягов. Ведёт Светан.

Плачут струнами корни, крошится жирная глина — секут их когти. Дрожат щиты: впились в окоём клыки.

Ловок с копьём Драгомир. Руки на вершок не отвёл — чуть поддал снизу. Притих Светозар. Тряхнул его радимич — глубже взял. Осел Ростиславич, только древко упасть не даёт. Течёт по древку как по жёлобу. Лизнул Драгомир волчью брагу. Поднял Светана на копьё, конец меж лопаток выходит. Достал Драгомир до развилки ольшаной — виси, Светозар Ростиславич, наследник, полей деревце…

Каплет со ствола мерно. Прожилки алой сканью занялись. Кричат над развилкой стервятники-вороны. Вторит им волчий вой. Опрокинутым колодцем — небо, по кромке ветви задыхаются: «У-бый… У-бый…»

Хвоя рассыпалась перед лицом. Лопнула с треском корчага. Провалились осколки в горло. Полилась по губам пена.

Владко свалился на трупы.

Хильдико дождалась сумерек, сняла ставни и пустилась в путь. Прохладно стало ночью, всё тепло день забирает, клонится дело к осени.

Колышутся верхушки яблонь, грозят кистеньками, лунной лудой частокол покрылся. Раскалил небо докрасна кузнец-Громовник — да уже остудил: звонкая вышла броня, лёгкая. Воздух — как будто холодное лезвие ко лбу приложишь: остыть, отдохнуть. Только над лесом полоска лазоревая.

Лунная выдалась ночь, ясная. Обнадёжила на быстрый путь, только посул не исполнила. Выбивается из сил соколица, ниже спускается, в ветвях путается. Вот досада ведь — зацепилась ожерельем за верхушку сосновую, порвалась нить, рассыпались камешки, прощай, Владиславов подарок…

Опустилась на ветку, заплакала.

— О чём горюешь, девушка?

Прямо под ней, на корнях, устроилась девица — нитку крутила, серебряно-белую. Лунный свет лёг на прялку за поясом, и казалось, прядётся сам луч.

— Заблудилась, — Хильдико почувствовала, не стоит пока правду говорить.

— Смотрю, ты от Искоростеня летишь. Из дома убежала? Слезай, не бойся. Тебя никто не тронет, звери сюда не ходят.