— А шкуры с нас кто драл? — выкрикнули разом из коридора.

Это спрашивали солдаты-фронтовики.

Садиться им негде, и они стайкой теснились у входа. Их поддержали другие, но Поливанов продолжал речь, словно не слышал возгласа.

В школу подходили все новые и новые группы хуторян. Небольшие классы, коридоры оказались плотно набитыми людьми. Вместе с несколькими фронтовиками мы протолкались поближе и стали в сторонке. За Поливановым выступил атаман Минаев. У этого голосок тонкий, визгливый.

— Не надо кровь понапрасну проливать! Большевики — безбожники, они хотят поссорить нас, казаков, с вами, мужиками.

Стоявший рядом фронтовик Яловой толкнул меня, возмутился:

— Вот заливает! Брешет и не краснеет!

— А ты скажи, — зло бросил молодой казак, обращаясь к Минаеву, — тебе-то приходилось видеть большевиков?

— Конешное дело, видел, только вот не мастак говорить я.

— А тут красоты не надо: правду нам подавай, она сама за себя скажет!  

И только Яловой поднял руку, прося слова, сзади зашумели, понеслись голоса:

— Тесно в школе, давай на площадь!

— Айда митинговать к церкви!

За столом зашушукались. Потом объявили: собрание переносится на площадь.

Кто-то догадливый ударил в церковный колокол, и народ пошел гуртом. Представители власти растерялись: такого они не ожидали. Во что это выльется?

А площадь словно ширилась, гудела многоголосым хором. На тесной, наспех сколоченной трибуне — Яловой. Мнет шапку, гладит, волнуясь, копну слежавшихся волос.

— Я, друзья-товарищи, не большевик, но мне зазорно слышать такие речи про них. Большевики — такие же люди, как и мы... и глаза у них такие... и рогов нету. Брешет на этот счет господин атаман! Сам своими глазелками видел.

— Со страху атаману померещилось!

Крики одобрения подбодрили Ялового — и он громко закончил речь:

— Большевики правду кажуть! Землю надо брать и делить!

На трибуне — представитель власти, в кожанке. Выпятив узкую грудь, потрясает тонкими, жилистыми руками.

— Мы, меньшевики, за народ. Правительство Каледина послало меня к вам с великой миссией. Мы должны покончить с комитетчиками. Тот, кто уже взял помещичью землю, пусть откажется и вернет ее хозяевам, иначе будем вынуждены вызвать для наведения порядка вооруженных казаков.

Последние его слова тонут в гневных выкриках площади, которую теперь не узнать: она бурлит, волнуется, полнится многоголосым шумом.

— Арестовать нас собираетесь?!

— Опять казак», как в пятом году, плетками пороть будут?!

— До-о-о-ло-й!!!

Меньшевик пытался еще что-то сказать, но ему не дали. Крики заглушали его истеричный, сорванный голос. Человечек, скомкав речь, отошел в сторону.

Теперь над толпой взлетели десятки рук — просят слова. По возбужденным, разгоряченным лицам вижу:  пора выступить, сказать, иначе весь заряд уйдет на выкрики.

Воспользовавшись заминкой на трибуне, решительно расталкиваю толпу и выбираюсь вперед. Поднял руку. Сзади слышу крики:

— Не давать ему слова!

— Все ихние да ихние говорят, а нашим рот закрывают!

Мысленно ругнул себя, почему не снял погоны? Там, в пути, они требовались, поскольку кругом казачьи станицы, а здесь? Ясно: народ ненавидит золотопогонников, и это может помешать мне.

Заминка прошла, и Поливанов водит глазами по лесу рук, ища, видимо, кому бы дать слово из своих.

Вижу, как, заметив мою руку, блеснули надеждой глаза полковника. Еще бы — подпрапорщик, с крестами, — уж он-то скажет!

Несмотря на все протесты, Поливанов предоставляет мне слово. Поднимаясь на трибуну, слышу удивленные возгласы:

— Так это ж сын Павла Яковлевича! Неужто переметнулся на сторону богатеев?

Священник, угодливо улыбаясь, посторонился, уступая место, представитель власти на лету поймал мою руку, жмет холодными костяшками, бормочет слова одобрения.

С трибуны площадь, словно на ладони: кипит, бурлит. Сотни пар глаз. Одни смотрят на меня с надеждой, ласковые, другие — недоумевающие, с холодком недоверия. И все ждут.

Признаюсь, много раз приходилось мне выступать перед самой различной аудиторией, испытывать самые противоречивые чувства, волноваться, но никогда не переживал такого, как в тот памятный день. Пожалуй, тогда впервые понял, как велика ответственность человека, который говорит с народом, несет ему слова великой правды — правды партии Ленина. Словно сквозь туман, увидел сотни лиц, почти физически ощутил ожидание, которым наполнена толпа. Поборов волнение, сделал шаг вперед и обратился к землякам с задушевным словом:

— Товарищи! — Площадь колыхнулась, пришла в движение. — Как рядовой член партии большевиков, заявляю: все, что говорили эти господа про нашу партию, — наглая ложь! Большевики борются за власть Советов, за власть рабочих и крестьян. Они хотят землю отдать крестьянам, а фабрики и заводы — рабочим.

— Долой христопродавцев! — взвизгнул священник.

— Вяжи его, большевика-супостата! — кричал Поливанов и стал тянуть меня с трибуны. Из толпы метнулись ему на помощь еще несколько человек, но тут уже стояла плотная стена фронтовиков, среди которых находились Яловой, Белокобыльский, Моложавенко и мои братья — Георгий, Прокофий, Яков, Леон. Ободренный помощью, я продолжал:

— Распустить крестьянский комитет вам не удастся, господа хорошие, и нас угрозами вы не запугаете. Это удавалось вам, полковник Поливанов, раньше, и вы блестяще воспользовались своим правом — сотни крестьян нашей вялости пошли с сумой по миру от ваших хороших дел. А теперь не выйдет: времена не те! В станице Каменской съезд фронтового казачества избрал ревком и вынес решение передать власть трудовому народу. Там созданы отряды Красной гвардии, куда вступили трудовые казаки, рабочие, иногородние. Пора и нам браться за дело: избрать Совет, организовать свой отряд для защиты родной власти. Предлагаю начать это дело сейчас же. Пока господа Поливановы не устроили нам девятьсот пятый год.

— Правильно! — раздалось несколько голосов, но остальные пока молчали.

Богатеев это ободрило, и они, осмелев, стали требовать слова. Но площадь гневно протестовала: не давать!

Достав из карманов пачки воззваний Донревкома, я стал метать их в толпу. Подхваченные ветром, листовки белой стаей закружились над головами сотен людей и исчезли в десятках протянутых рук. Пока ловили листовки, читали вслух, гомон стоял над площадью, но вот раздался чей-то громкий, пронзительный голос:

— Да здравствует Советская власть!

Площадь дружно подхватила, и громовые раскаты «ура!» прокатились над притихшим хутором. На трибуну один за другим поднимались солдаты-фронтовики.

— Давайте голосовать: кто за Советскую власть — пусть поднимут руку, — предложил Белокобыльский.

Над площадью взметнулся лес рук.

— Кто за то, чтобы землю помещичью поделить и начать сев весной?  

Шум, крики поглотили последние слова, махали фуражками, бросали вверх шапки. И вдруг — тишина. Все взоры — на трибуну. Грузно опираясь рукой на шаткие перила, Поливанов призывал выслушать его в последний раз.

Долго, мучительно долго собирался с мыслями полковник. Ладонью смахнул слезу и вдруг затрясся всем своим грузным телом, зарычал озверело, свирепо.

— За свое кровное... горло всем перегрызу... суньтесь только!

Гогот, свист, крики. Когда чуть стихло, фронтовики внесли предложение: Поливанова, представителя власти и священника арестовать.

Площадь голосует единогласно за арест первых двух, но за попа вступились:

— Не надо священника... служить-то кто ж будет в церкви?

Взяли с него слово, что не станет больше выступать против Советской власти и отпустили. Обрадованный поп бросился прочь с площади. Поливанова и представителя власти тут же взяли под стражу. Представитель молчал, полковник же костил нас на чем свет стоит.

— Ну держитесь, канальи! Я доберусь до вас, за все ответите!

Собрание продолжалось. Внесли предложение об организации отряда Красной гвардии.