Очевидно, приметив взлетающих истребителей, разведчик догадался, что его обнаружили. Вражеский пилот стал еще круче разворачивать машину, стремясь скорее уйти в сторону фронта. Об этом маневре свидетельствовало и другое: разведчик увеличил скорость, дал полную мощность моторам. За самолетом врага потянулся инверсионный след.

Теперь уже окончательно разобравшись в обстановке — над нами был единственный самолет противника, — я все-таки решил взлететь и пойти наперерез разведчику, отсечь его от линии фронта. На это были серьезные причины. Фашистский разведчик шел со стороны Ихары и Каспе, где его не заметили. Но он-то наверняка видел наши аэродромы! Мало того, он, конечно же, их сфотографировал! И наш аэродром в том числе. Почему бы нет? И вот этот разведчик, до отказа набитый сведениями о расположении республиканских аэродромов, пытается уйти за линию фронта! Как бы не так!

Взлетаю через одну-две минуты после дежурного звена. Фашистский экипаж наверняка сконцентрировал свое внимание на тройке Панфилова. Она, набирая высоту, догоняет разведчика. Взлетал я на северо-запад, и, подворачивая к линии фронта, фашистский летчик невольно помогал мне, идя на сближение со мною.

Я захожу сбоку. Все крупнее и крупнее выглядит самолет-разведчик в концентрических, похожих на мишень кругах прицела. До зуда в пальцах хочется поскорее нажать гашетку. Ведь, судя по всему, меня враги не видят. Они слишком увлеклись борьбой на дальних дистанциях с тройкой Панфилова.

Пятьсот метров…

«Рано!» — я себя сдерживаю. «Рано!»

Огонь пулеметов, установленных на И-16, особенно эффективен с меньшей дистанции.

Четыреста метров…

«Ну погоди же», — мысленно уговариваю себя.

— Триста пятьдесят… Триста!… Ну!

По тому, как резко и неуклюже вражеский летчик накренил самолет влево от меня, я понял, что он не ожидал моей атаки. Но, отвернув от меня, пилот-разведчик подставил машину под очереди звена Панфилова. Получив свою «порцию», вражеский пилот нашел-таки единственный правильный для себя выход. Он вывел машину на прямую в сторону Теруэля и со снижением на всей мощи моторов на предельной скорости ринулся к предгорьям, возле которых держалась облачность.

Мы атаковали противника одновременно с разных сторон: Панфилов сверху, Ильин — снизу, Базаров — слева, я — справа. Огонь открывали с трехсот метров и вели до пятидесяти метров. Хорошо виделось, как очереди трассирующих и зажигательных пуль, ударив в машину, вспыхивали короткими белыми и оранжевыми огоньками.

После нашей второй атаки ни стрелок, ни штурман не стреляли. Мы ринулись в третью.

Выхожу из боевого разворота. Снова в концентрических кругах прицела вижу вражеский разведчик. И опять мы с Панфиловым почти одновременно открываем огонь по противнику. После выхода из атаки я обернулся и с трудом сдержал возглас радости: на вражеском самолете загорелся левый мотор.

«Ну, — думалось, — еще одна атака — и вражескому разведчику никогда не удастся передать своему командованию сведения о республиканских аэродромах. Тем более, что ведь эти сведения самые последние, полученные противником буквально за сутки до начала наступления, когда уже ничего или почти ничего нельзя изменить!»

Но, повернув на боевой курс, я увидел, что пилот-разведчик ринулся в глубокое скольжение с пикированием. Пламя, метавшееся около его левого мотора, сбил бешеный встречный поток воздуха. Самолет-разведчик был все еще жив.

Атаки последовали одна за другой. Было видно, как после очереди от фюзеляжа машины, от крыльев отлетели куски обшивки. Фонарь летчиков разбит вдребезги. Левый мотор продолжал дымить, винт остановился. Машина болталась из стороны в сторону. Но самолет продолжал лететь. Как смертельно раненный хищный зверь, он упрямо полз к спасительным для него облакам. А они уже близко. Еще несколько минут, даже не минут, а секунд, — и разведчик противника нырнет в туманное чрево, исчезнет с глаз.

Вхожу на боевой курс. Машина врага в перекрестье. Нажимаю гашетки… Даю длинную очередь. Я еще не прекратил огня, а самолет противника с большим углом пикирования призрачно мелькнул в белых прядях тумана и скрылся в облаках.

Если сказать, что было обидно до слез, то это будет точно. Ведь именно в последний момент у меня была реальнейшая возможность прикончить самолет-разведчик. Если франкисты и не знали о готовящемся наступлении, то достаточно будет привезенных экипажем снимков, чтобы в штабе противника насторожились, приняли необходимые меры для проверки и перепроверки данных, убедились в том, что наступление республиканцев вот-вот начнется.

Злость разбирает меня. Вчетвером не смогли сбить один самолет! Летчики-истребители, называется! Просятся на ответственные задания! Черт бы нас побрал с торопливостью, нервозностью! Барышни кисейные, а не истребители!

Как же я Евгению Саввичу стану докладывать?

Эта мысль совсем доконала меня.

После посадки я направился на КП. Докладывать Птухину. По пути на КП сообразил, что Кригин, всегда такой внимательный, не спросил меня о том, чем же закончился бой. Подумал об этом и только рукой махнул. А что, собственно, было спрашивать? Ведь по мне было видно — упустили разведчика!

Я чуть замедлил шаг. Хотелось хоть на несколько секунд оттянуть неизбежный и неприятный разговор. Подошел Панфилов, хотел доложить по форме о возвращении с задания, но я отмахнулся.

Подойдя к телефону, присел, стянул с головы шлем, пригладил потные волосы. На душе кошки скребли. Руку протягивал к трубке точно свинцовую, а сама трубка будто двухпудовая гиря.

Услышав по телефону голос Птухина, я вместо четкого доклада пытаюсь описать перипетии боя. Это получается невольно. Но Евгений Саввич перебивает меня.

— Товарищ Гусев! — слышу строгий официальный голос. — Доложите суть. Уничтожили вы разведчика или нет? Не разводите турусы на колесах.

— Нет. Разведчика мы не сбили…

Слышу, как Птухин вздыхает с досады. А потом отчитал меня, да так, как умел делать только он. И поделом. Я только потел да краснел. Заканчивая разговор, Птухин с горечью сказал:

— Хотел вас за боевую готовность и бдительность, за своевременное обнаружение разведчика поставить в пример другим, которые проморгали самолет врага… А выходит — не за что… Ну ладно. Идите, занимайтесь делами. Но все сказанное учтите!

И Птухин положил трубку.

Вытерев пот со лба, проступивший то ли от начинающейся жары, то ли от нагоняя, я увидел шедшего к КП инженера по вооружению Луиса.

— Товарищ комэск, разрешите доложить, — сказал Луис.

От волнения и горечи, от обиды и злости на самого себя сдавило горло, и, откашлявшись, я кивнул:

— Слушаю вас.

— Товарищ комэск, на всех четырех самолетах почти полностью израсходован боевой комплект.

— Вы свободны, — ответил я.

Только этого не хватало. Хороши истребители! За несколько атак, за несколько минут выпустить почти весь боекомплект! Настроение испортилось вконец. Ведь и об этом следует сказать на разборе. Подумалось, что прав Птухин: только с «черновой» задачи по прикрытию нам и нужно начинать боевую работу.

Походив вокруг стола на КП, решаю: после обеда собрать летный состав и тщательно разобрать наш неудачный бой. Это просто необходимо сделать. В конце концов, отрицательный опыт — тоже учеба, горькая, ранящая самолюбие, но очень, очень нужная.

Сначала собираемся мы, четыре участника неудачной схватки. Анализируем свои действия, промахи, определяем свое отношение к ним. Находим, пусть хоть после драки, верный путь, правильный вариант.

Действовали мы в общем правильно. Не позволили разведчику безнаказанно уйти за линию фронта. Атаковали, как положено, — одновременно, с близкого расстояния.

Наиболее вероятная причина нашей неудачи — самоуверенность. Зная, что нас четверо, сила на нашей стороне, мы — не сознательно, конечно, — решили, будто сбить один вражеский самолет не составит особого труда. Так, хотелось нам того или нет, мы допустили халатность. Но когда после двух атак мы увидели, что нам попался «твердый орешек», когда и после третьей атаки пилот противника сумел сбить пламя с мотора, а до облачности оставалось совсем немного, мы допустили поспешность.