Ритмично покачивается вагон. Позади осталась сутолока последних часов — разговоры, доклады, распоряжения и… сынок. Его привезли товарищи, побывавшие в Москве.

Спокойно озираясь по сторонам, он выкатился из-за портьеры, что прикрывала дверь моего кабинета, и уверенно затопал к столу.

Во всем была виновата бабка. Ей тоже хотелось минутку побыть со мной на прощание, вот и пустила в ход сильнодействующее средство. Знаю, она стоит за портьерой и зорко следит за своим питомцем.

А Мурзик между тем благополучно добрался до стола и уткнулся личиком в мою юбку.

Григорий Михайлович Данишевский, докладывавший мне о делах, ласково гладит мальчика, а он взбирается ко мне на колени и на минутку притихает. В кабинете беспрерывно звонят три телефонных аппарата. Это, видно, пугает малыша, он протягивает ручки к шевелящейся портьере — там бабка, с ней спокойнее и привычнее.

— Мама, идем… — И обращается к Данишевскому: — Ступай себе мимо…

Эту фразу Мурзик произносит всякий раз, чтобы напомнить о себе, когда ему надоедает слушать разговоры взрослых. Но тогда на меня не подействовал даже этот призыв.

— Не могу, сынок. Занята. Иди к бабусе.

Ребенок направился к портьере. Но бабка, видимо, решила выманить меня из кабинета. Не прошло и минуты, как Мурзик снова оказался в комнате. В глазах стоят слезы. Еще секунда — разревется. А рядом приемная, в ней много народу. Детский плач покажется весьма странным аккомпанементом.

— Пойдите пообедайте, — уговаривает Данишевский.

Секунда — и сынок барахтается у меня на шее. Мы стремглав налетаем на бабку — «Не занимайся натравливанием!» — и с хохотом мчимся по коридору, соединяющему дворец бывшего сахарозаводчика Бродского с бывшими комнатами для прислуги. Там, в крохотных клетушках, наша квартирка. Окна выходят в цветущий сад. Загаженный, изрытый гайдамаками, немцами, петлюровцами, которые искали потаенных ходов и кладов, сад приведен в порядок сотрудниками Главсанупра.

Аннушка, верная спутница моих скитаний, потчует, приговаривая:

— Ешь, беглая! Когда-то снова тебя увиди-и-им!..

Заслышав в голосе бабки слезливые нотки, Мурзик настораживается.

— Береги его, Аннушка!

— Без тебя знаю, что делать! За мальца не тревожься… Себя побереги! Убьют тебя! Чует мое сердце, убьют…

Поезд идет быстро. Вот наконец и Миргород — город, с детства населенный для каждого бессмертными гоголевскими персонажами. Кажется, вот-вот по перрону заковыляет Иван Иванович, несущий в поветовый суд жалобу на Ивана Никифоровича за оскорбление «гусаком», или вылетит, сидя верхом на ведьме, семинарист Хома, или задребезжат дрожки Пульхерии Ивановны, пожелавшей «обревизировать свои леса»…

Миргород. Значит, скоро Полтава. Всеми делами там руководят Егоров и Козюра. В губревкоме — Дробнис. Козюру знаю по Курску. Яшу Дробниса нашли раненым, когда захватили Харьков в начале января 1919 года. Накануне ночью гайдамаки петлюровского атамана Балбачана расстреляли руководящее ядро большевистского подполья. Дробнис сумел уползти с простреленной грудью.

Полтавское направление впитало в себя все решительное и боеспособное. Это трамплин, с которого будем прыгать на Харьков, на Донбасс. У Полтавы собраны лучшие силы, здесь решится — или дальнейший откат, или переход в наступление.

Вокзал забит составами. У перрона несколько санитарных летучек. Входят и выходят раненые.

— Перевязку!.. — несется кругом.

Медицинского персонала не видно. В зале третьего класса яблоку негде упасть: все забито ранеными.

— Сестрица, братец, перевяжите…

— Попить, попить, товарищ-и-и…

С трудом проталкиваюсь вперед.

За перекладиной — большой стол, носилки, койка, еще два столика, на них в беспорядке разбросан инструментарий, валяется перевязочный материал. У большого стола сидят врач и две сестры. Напротив стоит санитар. Он отбирает из груды пиленого сахара ровные кусочки и по два раскладывает их на лежащие перед каждым порции. Хлеб уже поделен. Сало, чай и оставшийся сахар ждут своей очереди. Лица у служителей Эскулапа невозмутимы. Ни малейшей реакции на просьбы раненых, только изредка поглядывают в сторону перекладины, которая трещит под напором людей.

Перемахнуть через перекладину и опрокинуть стол — дело минуты.

— С врагами у нас один разговор, — уже спокойно разъясняю красноармейцам. — А с тобой поговорим в трибунале! — бросаю чуть живому от страха санитару.

В штабе, в санитарной части, выслушали меня растерянно.

— Налаживайте все сами… Мы ничего сделать не можем. Посылаем на передовую — бегут. Норовят пристроиться в тылу… А если и идут — тоже мало пользы…

— Польза будет! Заставим работать!

— Все результат общей растерянности, — словно оправдывается представитель командования. — И не только в санитарном деле… Оперативные распоряжения приходят одно противоречивей другого. Беспрерывно меняются командиры частей и соединений. Новые люди не знают ни частей, ни обстановки. Сегодня даем приказ наступать, а завтра, после неудачи на одном из участков, уже летит новое распоряжение. Теперь решили твердо: организуем наступление. Части оправились, в них много коммунистов, есть несколько крепких рабочих полков. Главный пункт — боевой участок у Конграда. С занятием города откроется возможность идти на Лозовую, Донбасс, Харьков. В стратегическом отношении Конград — исходный пункт… Вы приехали в самый горячий момент, Через день-другой наступаем.

…Полтава мобилизована для приема раненых. Госпитали и больницы приведены в порядок. Укомплектованы санитарные летучки. Федер, Багров и другие врачи заняты оборудованием вокзала.

Небольшой разъезд у Карловки. Здесь находится командование участка. С начальником штаба Рыковым объезжаем наши части, полукольцом охватывающие Конград. Рыков — коммунист, рабочий, в империалистическую был на фронте. Держится со мной покровительственно.

Первый маршрут — в Богунскую бригаду.

— Конград возьмем, как дважды два!

— Посмотрим…

Объехали семь деревень. Красноармейцы сходились на митинги медленно, неохотно. Зато после митинга рвались в бой.

— Медицина? Фершал у нас молодец. Чуть что — зараз касторку. Только в бою хорошо бы и доктора…

Хирург Федер разыскал фельдшера-универсала.

— С самого Харькова врачей не видали, — докладывает он. — Как набрали вы их, товарищ начглавсанупра, по комплекту военного времени на полк, так горя с ними хлебнули. Ходят важно, смотрят зверюгами. А пришлось отступать — смылись…

Возвращаемся под вечер. Недавно прошел дождь, и колеса автомобиля врезаются глубоко в землю. Шофер плохо знает дорогу. А ну как прикатим к белым?

Я не умею ориентироваться по карте, да и начальник штаба, видно, не больно силен в этом деле. Добрались, к счастью, без происшествий.

Объезд продолжается и на другой день.

— Знаете вы Примакова? — спрашиваю Рыкова.

— Лично не знаком. Но слыхал как о стойком, крепком большевике и храбреце.

Первая встреча с «червонцами» удивляет.

У околицы происходит учение.

Невольно возникает сравнение. Богунцы вповалку лежат в хатах, сидят на завалинках, щелкают семечки. Червонные казаки используют для военных занятий даже короткую передышку.

На выгоне различаем несколько групп. На нас никто не обращает внимания.

— Молодец Примаков, — радуется Рыков. — Сразу видно дисциплинированную часть!

У деревни застава.

— Командир полка в штабе. Вон там, где знамя. Принимает партию седел.

По разрыхленной копытами земле идем в глубь двора.

В углу под навесом вполоборота к нам стоит невысокий юноша в солдатской рубахе навыпуск, без пояса. Он слышал шум машины, знал, что к нему едут представители боевого участка, но у «червонцев», повидимому, прохладное отношение к начальству.

Примаков как ни в чем не бывало разносит приемщика. Встряхнув довольно ветхое седло, обращается к Рыкову: