Я отвела Марью Петровну на веранду и накапала валерьянки.

— Фу, фу… — принюхалась она, отталкивая мою руку с рюмкой. — Что ты мне за отраву даешь?

— Валериану… — удивилась я.

— Да знаю я валерьянку! — отмахнулась Марья Петровна. — От рук твоих химией какой-то смердит…

— А… — вспомнила я про серу и засмеялась. — Нечистой силой пахнет!

— Что-что? — всерьез всполошилась Марья Петровна.

— Розы я поливала от болезней раствором серы…

— То-то запах знакомый! — вспомнила с облегчением сразу повеселевшая Димкина бабушка. — И наши давеча все розы брызгали… А у соседей в саду — вообще сплошь белым облито… Любят нынче эту химию… Тьфу!

— Вот видите, — входила я в раж. — И на всех участках так! А ведь в старину считалось: где черт появится — серой запахнет. Как нахлынет теперь на наши дачи нечистая сила!..

— Да ну тебя… Шутишь все! — догадалась Марья Петровна. Но на всякий случай перекрестилась и залпом выпила валерьянку.

— Ох! — всплеснула она руками, отдавая мне рюмку. — Картошка сгорит! Картошку для Димочки варить поставила…

С проворством, которого трудно было ожидать от столь представительной особы, она сбежала с крыльца и заспешила к своей даче.

Я решила не ломать голову над рассказом Марьи Петровны, а отложить новости до Димкиного разъяснения. Но его, как назло, не было в тот день до самого вечера. Где-то он пропадал с моим «Зенитом»… И только когда стемнело и мы с племянниками по заведенной традиции уже уселись у костра печь картошку, появился Димка, хмурый и необщительный, как в те редкие дни, когда к нему приезжали родители. Но поговорить о событиях все-таки не пришлось, потому что у костра появился новый человек.

Костер мы разжигали возле дачи, прямо за проволочной сеткой под соснами. Большой не разводили, чтобы искрами и дымом не опалило хвою. А небольшой костерок с еле заметным пламенем был залогом полного невмешательства взрослых.

Сидели мы всемером, не больше. Обычный наш расширенный состав. Вообще, надо сказать, бабушки мне доверяли и довольно скоро после моего появления, когда, наконец, окончательно удостоверились, что у нас тихо и спокойно, сами на костер перестали показываться, чему были, по-моему, страшно рады. Помню, как уходили они удивленно. На цыпочках. Будто спугнуть боялись наше хорошее поведение!

Я и сама удивляюсь, с чего это у нас так было. Даже Игорь, которого никто не любил, не гонялся за Олькой. Они были самые старшие, перешли уже класс в шестой и вечно дрались. А когда Игорь еще начинал задираться с Катей, а Виктор по-взрослому за нее заступался — тут вообще возникала свалка! А потом, в отместку за все, Игорешка отказывался собирать хвою для костра и принципиально сидел на пустом ведре, греясь за счет других, и тогда «общественность», отстаивая справедливость, вновь принималась на него нападать…

Я всегда защищала Игоря. Он один, не считая Димку, умел пользоваться фотоаппаратом и снимал меня в этой малолетней компании.

В общем, так было только при бабушках и сразу вдруг изменилось в тот день, когда я вздумала прочесть английскую сказочку. Взяла с собой, чтобы инглиш не забывать. Никого я тогда толком не знала, сидела себе, переводила, присматривала за племянниками. И Олька вдруг попросила: «Читай!» Я стала вслух. Как сейчас помню — о чудесных братьях… Один умел жить совсем без воздуха, другой — делать свои ноги какой угодно длины, а третий — придавать телу такую прочность, что не брал даже огонь… И такая вдруг тишина — сидят, слушают! Мне даже смешно стало. Вот что значит — новая информация! Сказку эту, похоже, никто раньше не слышал, даже не знаю, есть ли она на русском. Так и повелось: я им — новую сказку, а они за это — никакого беспорядка. Хотя, конечно, иногда и случалось…

И вот, значит, в тот вечер, в пятницу, когда позже других появился Димка, сидели мы эдак всемером, пекли картошку и вдруг видим: стоит у костра человек. Человек как человек — молчит, греется, запросто так, будто каждый раз с нами картошку здесь печет. Я, естественно, подумала: «Чей-нибудь папаша. Ведь суббота завтра. Как-никак пора и родителям показаться!»

Все так ничего. Костер потрескивает, смолой пахнет, дым глаза выедает. Все сказку слушают, от огня оторваться не могут. Один Димка во все глазищи на незнакомца смотрит. Никогда я Димку таким не видела! А тот человек вроде бы его и не приметил. Сперва. Потом-то, как увидел, — сразу растаял!

Но это все было после. Сидим мы, значит, и ждем картошку. Соль на газетке в руках у Ольки — как глянем, слюнки текут. Холодно меж тем становится, озноб пробирает. У огня греемся, поближе к костру садимся. И гость с нами, будто сто лет знаком. Вид у него, однако, был странный. Домашние тапочки на ногах. С помпончиками, знакомые какие-то тапочки. Одет вроде как в тренировочный костюм — не разобрать в темноте — да еще в безрукавку какую-то сверху, а щека платком обвязана. Может, зубы болят, может, — шея… Ясное дело: в огороде человек работал и пришел свою ребятню проведать. (Я-то их родителей совсем не знала. Только бабушек.) Принес нам какие-то досочки и в костер бросил, щепки какие-то. Строгал, может, что, двор прибирал. Мало ли что в хозяйстве лишнее, а нам на растопку кстати.

Тут Сержик пришел с картошкой. Мне протягивает, просит в долю включить. Его бабушка всегда со своей присылает.

Вообще-то он глухонемой — родился таким, но все по губам понимает и сам пытается говорить, потому что ходит в особый садик, где по заграничной методике учат этих несчастных воспринимать звуки и воспроизводить их, совсем не пользуясь слухом. Если в двух словах — все просто: ребенок и мать или учительница прикладывают губы к туго надутому воздушному шару, что ли… Ребенок попросту чувствует своими губами слова говорящего — в виде вибрационной последовательности — и запоминает… Так и познает мир… и учится сам произносить слова! Правда, странно у Сержика получается, и я всегда поражаюсь: как можно — от рождения не слышать своего голоса, не знать даже, что же такое звук, не нуждаться в нем вовсе — и понять этот, в сущности, беззвучный, мир! Как мы, и почти не хуже нас, и к нам же еще снизойти: научиться издавать какие-то звуки, по-прежнему их не слыша, чтобы мы его — Сержика — понимали! Он-то нас и так понимал прекрасно. Впрочем, и это было мое давнее убеждение: в детстве можно научиться чему угодно! Даже телепатии, лишь бы учили…

Вложили мы картошку, что Сержик принес, закопали в золу, костер передвинули и готовую достаем. Отвлеклась я с Сержиком — он мне втолковывал, что бабушка просит завтра утром молоко за нее забрать у хозяйки на хуторе. Потом прислушалась, о чем все говорили. А разговор как раз с незнакомцем завязался. Слышу, Димка спросил:

— Машину вы где оставляете?

Незнакомец наш как-то привстал, встрепенулся весь, словно вот-вот взлетит… и тут я увидела озаренное пламенем его лицо. И поняла, что сразу показалось мне в нем необычным… Ничего-то наши дети не разбирают, ничего не чувствуют! Привычные они — к странностям, эти дети… И сразу вспомнилось все, что предстояло досдавать в сессию. Патологическая психология с полным курсом психиатрии. Десятки болезненных лиц всплыли в памяти, и стало мне как-то нехорошо.

Старые психиатры называли это «чувством шизофрении». Это когда человек болен или скоро заболеет.

Появляется что-то в глазах… непередаваемое словами, но отлично видимое специалистом. Вот стоит рядом с тобой человек, разговаривает… Но кажется, будто смотрит он не на тебя вовсе и даже не в наш мир. А если и взглянет, то тоже — как бы и не из нашего мира, будто пребывает он наполовину в другом времени и другой реальности и переводит тебе чужие мысли…

Наука пока объяснить этого не могла. Было, как всегда, много гипотез и якобы толкований, совсем не раскрывающих сути. Я же считала, что у большинства людей такого особого выражения глаз просто нет — есть только у меньшинства. Ну, а среди них попадаются, конечно, и больные. Я всегда мечтала встретить нормального человека с подобным взглядом. Может быть — теперь?..