Они вышли на тропку, которая пересекала поле, и стали спускаться в ложбину.

На откосе, на самом краю поля, кто-то копался на делянке.

— Дядя Стёпа, смотри, что она делает! — закричал Алёша.

Степан Егорович свернул с тропинки и, перешагивая борозды, шёл к старухе, которая, уцепившись обеими руками, тащила из земли засохшую ботву. Покачнувшись, она еле удержалась на ногах.

На выдернутой плети желтело несколько картофелин. Вокруг валялась ботва. В борозде стоял полосатый мешок, наполненный картошкой только наполовину.

— Так, — сказал Степан Егорович, оглядев её хозяйство.

— Может, и не так, — сказала старуха, — а что я могу? Лопату я могу поднять?

— Завком надо было просить, — сказал Степан Егорович, — самой разве вам управиться!

— Вы так думаете? — переспросила старуха. — Мы же не фронтовики, как я могу просить завком?

— А Мирон Григорьевич лежит? — спросил Степан Егорович.

— Вот именно. — Старуха села на свой мешок и положила на колени усталые руки. — Он лежит. Я ему сказала, что всё в порядке. Иначе бы он меня не отпустил — вы же его знаете.

— Я вам пришлю парня, он вам подсобит, — сказал Степан Егорович.

— Я заплачу́, я могу немного заплатить, — обрадовалась старуха.

— Тогда не пришлю! — Степан Егорович стал сворачивать новую цигарку.

— Вот вы, товарищ Тимохин, удивительный человек… Я же могу немного заплатить, я же не говорю, что много.

— Мой сын придёт, — сказал Тимохин, — подождите маленько.

— Да, я посижу, — согласилась старуха. — Я немного устала.

Когда Степан Егорович и Алёша, набрав в ручье воды, вернулись к своим, Генка уже вбивал возле костра рогатины для ведра.

— Ну, вот что, — сказал Степан Егорович, — пока у матери вскипит самовар, давайте берите лопаты и вскопаем ещё деляночку. Надо помочь Коганам.

— Тю! — свистнул Генка. — А свою когда докопаем?

— Свою? — переспросил Степан Егорович. — Тебя на ночь здесь оставим, к утру управишься.

Генка замолчал и больше ни о чём не спрашивал. Он взял лопату и пошёл вместе со всеми.

Тётя Маша напекла в золе картошек, чай в ведре давно перекипел и стал чёрным. Но никто из Тимохиных не возвратился до тех пор, пока на соседней делянке не были увязаны три мешка, на которых Миша Тимохин написал чернильным карандашом крупными буквами: «Картошка Коганов».

Настенька из лесу привезла большой букет жёлтых и красных листьев. Все устали и легли спать, а она в кухне гладила листья утюгом. Ей хотелось сделать абажур.

— Наклею листья на промасленную бумагу, и будет очень красиво, — объяснила она Ольге Андреевне, которая, уложив Алёшу, пришла ей помогать.

— Мне всё рано не спится, — сказала Ольга Андреевна. — Я так давно не была за городом, в лесу. Мы раньше с Серёжей часто ездили в лес. Настенька, вы знаете, что такое тяга?

— Нет, — ответила Настя. — Это что-то про охоту?

— Про охоту что-то. — Ольга Андреевна улыбнулась и, придвинув к себе разноцветный ворох, стала разбирать его, листик к листику. — У меня сегодня такой день — всё воспоминания, воспоминания, — сказала она тихо. — Серёжа — охотник, и он брал меня на тягу весной ранней-ранней. Знаете, лес ещё только обещает распуститься, он уже в такой зелёной дымке, листьев нет, а почки приоткрыты, и уже цветы.

— Подснежники, — сказала Настенька и вздохнула.

— В такой лес надо войти перед самым заходом солнца. Лес в этот час поёт… — Ольга Андреевна прикрыла глаза и, будто прислушиваясь, продолжала: — Птицы поют и ничего, кроме своего пения, не слышат. Уже темнеет, а над лесом летит вальдшнеп. У него нос длинный-длинный, и летит он как планёр, распластав крылья. Он и поёт смешно: хор! хор! хор! хор! А внизу, где-то в кустах, в прошлогодней траве, его ждёт самочка — буренькая, серенькая. Он поёт и ждёт, когда она ему ответит. Вот этот час — тяга.

— А охота почему? — спросила Настя.

— А охота почему? — Ольга Андреевна открыла глаза и сказала, будто очнувшись: — Потому, что охотники в это время их стреляют.

— Ну зачем же? — Настенька сказала это с таким огорчением, что Ольга Андреевна не выдержала и улыбнулась.

— Я тоже Серёже говорила — зачем? Зачем в такой красивый час — и стрельба? А он, бывало, положит к моим ногам убитого вальдшнепа и скажет: «Ничего-то ты, Оленька, не понимаешь. На жизнь однобоко глядеть нельзя — она громадная и очень разная». А потом мы с ним пойдём по дороге к станции. Уже совсем темно, тихо, идём медленно-медленно. Мне тогда уже нельзя было быстро ходить. Я Алёшу ждала. Придём, а на станции никого, кроме нас, нет. Сидим и ждём, когда покажется поезд далёким огоньком. И всё это будто сегодня, только сегодня! Неужели он не вернётся?

За стеной у Тимохиных кто-то громко закашлял.

Настя и Ольга Андреевна стали говорить шёпотом. Они ещё долго шептались, шуршали листьями. И никто не слыхал, когда они легли спать.

Сразу были две новости.

Гуркины получили новую квартиру, а в их комнату приехал новый жилец.

Анатолий Павлович Гуркин был очень рад, что они переезжают в новую квартиру, но почему-то всё время жаловался:

— Как же мы там будем одни? Да как же я расстанусь со своей старой берлогой?

Жаловался и укладывался. Укладывались Гуркины аккуратно и основательно. У Анатолия Павловича был даже составлен план — что и когда упаковывать. Сначала упаковывали книги, потом посуду, потом мягкие вещи. Прежде чем уложить какую-нибудь вещь в ящик или чемодан, её мыли, чистили, чтобы она на новую квартиру приехала как новенькая.

Татьяна Лукинична была очень рада помощникам. Тимохиных было много, но дела хватало всем. Миша оказался хорошим упаковщиком. Анатолий Павлович больше никому не доверял.

— Это уж Миша упакует, — говорил он.

Геннадию всё время доставалась роль грузчика. Настенька занималась чисткой, а Макар и Алёша принимали дары: коробки, коробочки, флаконы с засохшей тушью, которую можно будет развести, старые журналы. В довершение всего они получили волшебный фонарь, в котором что-то надо было починить, и целый ящик стеклянных диапозитивов. Ящик с диапозитивами они утащили к себе на чердак, где они теперь пропадали всё свободное время.

На новую квартиру Гуркиных была отправлена библиотека и громоздкая мебель, а вещей всё ещё было много.

— Как всё это разместится? — недоумевал Анатолий Павлович, но выбрасывать, как он говорил, было нечего — всё необходимо.

Вечером, когда грузовик отправился в очередной рейс, с ордером на комнату Гуркиных пришёл новый жилец.

— Господи, мы же ещё не уехали, — всполошилась Татьяна Лукинична. — У нас и вещи не уложены!

Сконфуженный жилец стоял в кухне и вертел в руках шапку. Он даже оправдывался, будто должен был знать, уехали Гуркины или нет.

— Да вы сядьте, — сказала тётя Маша. — Разберёмся. У вас-то как с вещами?

— Вот, — показал жилец на небольшой чемодан, который стоял у порога.

— А семейство ваше как же? — расспрашивала тётя Маша, подвигая жильцу табуретку. — Садитесь, садитесь!

Жилец сел, расстегнул шинель и стал отвечать тёте Маше на все её вопросы.

Оказалось, что семью ему надо будет разыскать. Он сам только что демобилизовался, и ему даже ночевать негде.

— Вот как получилось! Я, честное слово, не ожидал. Как же теперь быть? — Было видно, что он очень расстроился.

Татьяна Лукинична ушла к себе в комнату и закрыла дверь. А тётя Маша стала его утешать:

— И ничего не случилось! Подумаешь, один человек! И они соберутся, и вы переночуете.

И правда, когда вернулись из рейса Анатолий Павлович, Генка, Миша и Степан Егорович, всё уладилось.

Жилец согласился, сколько нужно, ночевать на раскладушке прямо в кухне. Его шинель и чемодан Анатолий Павлович унёс к себе в комнату. И даже Татьяна Лукинична стала извиняться:

— Я, знаете, так растерялась, уж вы простите, пожалуйста.