Строение Штаба выглядело удивительно незамысловато. Оно представляло собой неприметный двухэтажный кирпичный домик, с отштукатуренными стенами, выкрашенный в охру, с покатой крышей и рядами высоких сводчатых окон с маленькими форточками и белыми деревянными рамами. То был совершенно заурядный архитектурный проект, по которому строились сотни доходных зданий на улицах Питера и Москвы, Рязани или какого-нибудь Новониколаевска в далекой Сибири. Домишко выглядел очень уютным — жилым. Он походил именно на обычный многоквартирный дом, а не на сосредоточение высшей военной власти, откуда отдавались распоряжения многомиллионным армиям гигантской державы.

Когда я зашел внутрь, корпящие над картами офицеры, не ожидавшие столь скорого визита своего Императора, встали. Дежурный офицер препроводил меня в личный «царский» кабинет, где я потребовал себе командующего. Алексеев явился почти сразу же, поскольку, как сообщил дежурный, он располагался ниже этажом в переговорной комнате с радиотелеграфом. Я подумал было спросить, с кем переписывается мой старший офицер сразу после появления в Ставке монарха, однако в словесном потоке, в который погрузил меня руководитель штаба, это скромное желание затерялось.

Следующие десять минут Алексеев потратил на пространные излияния, заговаривая мне зубы и описывая общую обстановку на фронте. Говорил он много и со знанием дела, однако, в отличие от уютного штабного здания, его доклад не пробуждал во мне теплых чувств, ибо слова генерала не могли объяснить срочность вызова в Могилев. Между тем это был главный вопрос.

Войска на фронте стояли спокойно, брожений не замечалось, имелось недовольство умов и солдатские пересуды, но они, во всяком случае, не носили достаточной силы, способной повлиять на развитие военных действий.

Напротив! Положение фронтов заметно улучшились. Уже не случалось перебоев с поставками продовольствия как в начале войны, ситуация с вооружением и боеприпасами казалась несравнимой как с четырнадцатым, так и с шестнадцатым годом. В полном достатке имелись винтовки и ружейные патроны, возросло количество гаубиц, броневиков, пулеметов, и наконец-то сравнялся с германским наш орудийный парк. Был уже разработан план кампании на новый, 1917 год, который мы с союзниками должны были начать одновременно — на всех фронтах. Истощенная до невозможности, измотанная морской блокадой и израненная потерями германская армия была просто не в состоянии одновременно противостоять натиску Запада и Востока. Чуть позже, как следовало из дареной энциклопедии, командующий германской армией генерал Людендорф напишет в своих мемуарах про это время: «Наш разгром в 1917 году казался мне неизбежным».[1] Именно таковым, по данным энциклопедии, казался разгром Германии и мне. Мы уже почти дотягивались рукой до победы, касались ее подушечками пальцев! Но в чем же дело тогда?

Еще раз, мысленно, я воспроизвел в памяти содержание срочной депеши, взывающей меня в Ставку полтора, нет, уже почти два дня назад.

Все.

Вопросы? О, у меня имелись сотни вопросов. Возможно, сам Николай Второй, оказавшись в подобной ситуации, не имел оснований для беспокойства. Но я-то знал, что ситуация «крайне критическая» и до крушения Империи осталось ровно пять дней. Информационный файл, подаренный мне Каином, не давал разъяснений, кто именно и зачем организовал это предательское выступление против власти, но между строк сухих текстов, составляющих основу моей виртуальной «шпаргалки», смысл читался легко. В сложившейся ситуации я был обязан прояснять такие вопросы!

Дождавшись, пока Алексеев замолчит, и не найдя в его словах ничего, что могло объяснить присланную в Петербург телеграмму, я решился спросить своего «старшего офицера» прямо.

— Вы не сказали, в чем срочность моего визита, — напомнил я.

Реакция генерала показалась более чем странной.

— Срочность есть, — спокойно ответил он. — Обстановка на фронте спокойная, Ваше Величество, тут вы правы. Однако темпы подготовки к весеннему наступлению требуют вашего присутствия. Есть много вопросов, которые нам следовало бы обсудить. К тому же… войска опечалены долгим отсутствием верховного главнокомандующего в Ставке.

Последняя фраза вызвала у меня усмешку.

— Интересно, Михаил Васильевич, каким образом вы определяете степень «опечаленности» войск моим отсутствием? Поступают сигналы от командующих фронтами, есть сообщения о бунтах, митингах? Может, двенадцать миллионов рядовых вам лично докладывают о своих печалях?

— Никак нет, — ничуть не смутился Алексеев.

— Тогда с чего вы решили?

Я сдерживался, но во мне начал медленно закипать гнев. Телеграмма — я вдруг почувствовал это поджилками — была прислана неспроста! Вероятно, сам Николай Второй никогда бы не снизошел до гнева на подчиненных (он никогда и не гневался), но я не являлся настоящим царем, и ситуация с возможным государственным переворотом, такая ничтожная вначале, стала вдруг казаться более запутанной. Генерал явно темнил.

— Мне нечего добавить, — заявил главный русский военный, изображая обиду, голос его стал холоден, наполнившись оскорбленной гордыней. — Обстановка требовала вашего присутствия, и я смел просить вас о прибытии в Ставку. Отдавать распоряжения вашему Величеству я никогда не смел, и если вы находите невозможным дальнейшее пребывание в Могилеве, прошу нижайше меня простить. Прикажете приготовить поезд к отбытию?

Вот же сволочь, подумал я.

— Не стоит. — Узнав позицию Алексеева, я обернулся к сопровождавшему меня Воейкову: — Мне немедленно нужна связь с Петербургом, Владимир. А вы… свободны, Михаил Васильевич. Еще вечером поговорим.

Пристукнув каблуком, старый штабист ушел, обиженно поджимая губы. Эта игра меня не смущала — очевидно, что с вызовом в Могилев все обстоит не просто. Ох, не просто, командующий генштабом, а по большому счету единственный, кто управлял армией во время войны, настоящий Верховный Главнокомандующий, сорвался из отпуска в Крыму два дня назад. Абсолютно ничто не объясняло подобного поведения. Немцы, изнуренные трехлетней войной на два фронта, были измучены до последней крайности. Как наша, так и союзническая разведка докладывали, что никаких действий на западном фронте в ближайшее время не предполагается. Антанта и Четверной союз готовились к решающей схватке — но только весной! Сейчас усиленными темпами велась подготовка, подвозились резервы, делались запасы, индустрия Европы штамповала оружие и боезапас для последней, решающей схватки. Все это было общеизвестно и очевидно, но не менее очевидным являлось то, что сама схватка отодвинута как минимум на три месяца в будущее. Ибо зимой — по февральской слякоти, не восстановив гигантские потери последнего наступления, немцы к Москве и Киеву не пойдут.

В этих условиях начальник генерального штаба срывается из отпуска и вызывает Императора срочно только для того, чтобы обсудить вялотекущую обстановку и неимоверно далекие планы, детали которых даже не вычерчены штабистами на картах? Бред, больше чем бред!

День между тем стремительно истекал. После напряженного разговора с начальником штаба меня пригласили в переговорную. Радиотелеграф отстучал на ленте сообщение в Петербург. Затем, оставив Воейкова вместе с радистами, я вернулся обратно к себе в кабинет. Мне не хотелось контактировать с окружающим миром только через «странного» Алексеева, поэтому я потребовал у флигель-адъютанта запросить Питер самостоятельно, через имевшуюся в распоряжении штаба аппаратуру, и лично дождаться ответа.

Результат поверг меня в шок.

Когда через три часа, после скомканного обеда все с тем же с Фредериксом и осмотра внешних укреплений Ставки, я вернулся в штаб, Воейков ворвался ко мне в комнату, с округлившимися глазами.