— Это правда про измену войск гарнизона? — спросил я снова.

— Беляев пишет об этом, значит, вероятно, правда. Утром я также разговаривал с Хабаловым. Он подтверждает.

— Мыслимо ли такое? — Меня снова начала охватывать злость, так неприсущая «старому» Николаю. — Вы же отбирали для контроля столицы наиболее преданные войска!

— А разве, Государь, там стоят какие-то другие? — подняв тонкую бровь, возразил генерал. — Таврический дворец охраняет собственный Его Императорского Величества лейб-гвардии Преображенский полк, созданный еще вашим славным предком Петром Великим. Все дело в том, что гвардейскими полками командуют аристократы, а Дума наполовину состоит из представителей аристократии и сынков фабрикантов. Остальное несложно додумать… Армейские же стрелковые полки поддались всеобщему разложению. Кроме того, Хабалов сообщал, что в частях пустили слух, будто в течение недели все столичные подразделения отправят на фронт, на передовую… вот и поднялись.

— Кто мог пустить такой слух, как я понимаю, догадаться тоже несложно?

— Как скажете, Ваше Величество.

Тихо выругавшись, я ткнул ему пальцем в грудь.

— Нет уж, это вы как высший военный руководитель скажете мне, что теперь делать! В городе оказались неблагонадежные части, никчемный гарнизонный начальник и военный министр идиот, который даже не может заставить типографии печатать листовки!

— Все назначения подписаны вами, Ваше Величество, — уверенно возразил Алексеев. — Я неоднократно указывал на то, что генерал Хабалов не способен поддерживать в столице порядок, так же как Беляев — руководить военным ведомством во время войны. То же касается и прочих одиозных назначений…

В отчаянии я отмахнулся.

Все выглядело просто великолепно. Значит, как и в случае с Протопоповым, во всем виноват я сам, то есть царь Николай, остальные же — агнцы.

Совершенно обессиленный словами начальника Штаба, я отыскал глазами ближайший стул, сел и грузно отвалился на спинку. Сосредоточиться было трудно. Мысли путались. Сердце стучало ожесточенно — я словно слышал каждый его удар.

Наконец мне удалось успокоиться: мы с Николаем — разные люди, и то, что не вышло у одного, вполне может получиться у другого. Если мои министры бессильны, то единственной властью в городе на время бунта остается Государственная дума. Ее признает толпа, и, вероятно, с ней связаны заговорщики. Я подозвал к себе Воейкова:

— Вот что… свяжите меня с Родзянко!

В отличие от нерасторопного Протопопова, энергичный Родзянко вышел со мной на связь уже через час. Получив приглашение, председатель Государственной думы не собирался медлить и прибыл в расположение штаба на шикарном автомобиле в сопровождении вооруженного эскорта из преображенцев и волынских стрелков. Впрочем, теперь это уже был не председатель «подделки под парламент», каким его всегда почитали при Дворе. В данный момент со мной разговаривал настоящий полновластный хозяин затопленного бунтом многомиллионного города.

В расположение штаба петербургского гарнизона он прибыл явно без опаски. Во-первых, неприкосновенность гарантировал ему лично Император, а во-вторых, и я, и сам господин Родзянко прекрасно понимали, что стержень восстания не может быть заключен сейчас в одном человеке, пусть даже лидере Думы. Убей я его, останутся еще несколько сот депутатов и огромная толпа бастующих горожан.

Связист протянул мне трубку, я взял ее и снова отвалился на спинку стула.

— Депутаты Думы требуют немедленной отставки Вашего правительства, Государь, — начал Родзянко с ходу, едва поздоровавшись, будто разговаривал не с Императором, а с одним из своих думских товарищей-крикунов. — Заметьте, этого требую не я, а все представительное собрание единодушно. На сегодняшний день полная замена министров является единственной мерой, способной остановить кровопролитие!

— Ах, вот в чем дело, — усмехнулся я, стараясь придать голосу по возможности вежливое выражение. — Видимо, поэтому вы затеяли игры в буйствующий народ? Трудно было с Путиловым договориться?

— Не будем бросаться друг в друга взаимными обвинениями, Ваше Величество, так далеко можно зайти, — проигнорировав вопрос, нагло парировал Родзянко. — Вы меня еще изменником назовите.

— А разве вы не изменник? — Я удивленно хмыкнул. — Формально после роспуска Думы вы более не являетесь ее председателем и вообще депутатом. Отказ подчиниться указу законной власти — указу о роспуске Думы — есть государственная измена чистой воды. Тем более во время войны.

— Вопрос лишь в том, что именно считать законной властью.

— Даже так?

— Давайте оставим это, Ваше Величество. — Родзянко посерьезнел. — Положение в столице, ей-богу, грозное. Оно вызывает у меня тревогу за судьбу родины и народа.

Я откровенно расхохотался.

— Полегче на поворотах, Михаил Владимирович, меньше пафоса, а то меня может стошнить.

— При слове «родина», Государь?

От наглости Председателя меня охватил необъяснимый задор.

— От ваших речей, милостивый государь! — воскликнул я. — Фразы вроде «родина и народ» не должны исходить из уст человека, только что предавшего и то, и другое!

Родзянко чуть помолчал.

— Мне кажется, государь, вы несколько изменились. Манера речи и поведения не вполне соответствует вашим обычным привычкам, — задумчиво произнес он.

— Да бросьте, перевороты в стране происходят не каждый день, так что мне несложно было измениться, — продолжил я, думая прекратить перепалку и вернуться к делу. — В любом случае вы требуете невозможного. Я прекрасно осведомлен, да вы и не скрывали, что Государственная дума в лице руководителей военно-промышленного комитета сознательно инициировала беспорядки в городе. Искусственное повышение цен на хлеб, массовые локауты, угрозы солдатам гарнизона отправкой на фронт. Охранка обо всем осведомлена. Прокрутить нити, которые приведут меня к фамилиям конкретных депутатов, несложно. Я предлагаю вам компромисс, Михаил Владимирович: никаких преследований депутатам Думы, если вы немедленно объявите о сложении полномочий и призовете народ к единству до окончания германской войны!

Председатель что-то нечленораздельно пробормотал (возможно, выругался), затем напряженно рассмеялся:

— Вы не поверите, но то же самое я могу предложить и вам, Ваше Величество. Слово в слово.

— Вы в уме ли?

— А вы? Кроме того, все зашло уже слишком далеко. — Голос Родзянко на мгновение показался мне уставшим и слабым. — Мы разбудили зверя, которого не так-то легко будет усмирить. Признаюсь, Ваше Величество, движение пролетариев возбудил организованный нами локаут, однако мы просто физически не смогли бы договориться с владельцами всех предприятий. Но теперь бастуют все! Цены на хлеб подняли несколько крупных хлеботоргующих заведений. Однако сейчас, после массовых погромов булочных, в столице на самом деле нет хлеба — поставщики из страха не везут зерно, а мукомольни и хлебопекарни стоят, на них нет рабочих. Да что там! В Питере не осталось ни одной не разгромленной хлебной лавки.

Через день или два в столице начнется не искусственный, а настоящий голод, ибо миллион ртов съедает за день уйму продуктов. Ответьте, сможет ли это успокоить толпу и кого именно она почтет виновной в криках голодных детей?

— Вы ведь дворянин, не так ли? — попытался упрекнуть его я.

— Ах, бросьте риторику, Государь, сейчас не до нее! Риторика нам пригодится, но только Думе, а вовсе не старой власти. Сейчас ситуация предельно проста: я не могу повернуть назад. Во-первых, потому что не хочу, а во-вторых — потому что не в силах! — Голос Родзянко казался мне откровенным. — До расположения Штаба я ехал в сопровождении восставших солдат гарнизона. Они сидели на подножках моего автомобиля, сверкая пристегнутыми к винтовкам штыками. Как вы думаете, что будет, если я сейчас выйду к ним и объявлю, что сдаюсь? То же самое касается и всей Думы. Если Таврический хотя бы заикнется о том, чтобы идти на попятный перед «старой властью», нас перережут в течение десяти минут. И хорошо, если перережут, могут вытворить и похуже.