Тем временем короткий состав окончательно остановился, дыхнул в морозную ночь раскаленным паром, стальные колеса замерли над стальным полотном. Какие-то фигуры начали прыгать с подножек. Не в силах более наблюдать за явлением изменников-победителей, я вернулся в вагон-салон.

Туда же через пару минут, победно блистая глазенками, ввалился генерал Рузский. Он не нуждался в думских, чтобы убить или низложить монарха — стрелкового батальона на это хватало с лихвой, однако в поддержке нуждались останки дырявой совести. Матерый вояка боялся грешить один.

— Господа депутаты прибыли, Ваше Величество, — с некоторым вызовом сообщил он мне. — Изволите принять, Государь?

Воейков фыркнул, глаза Фредерикса наполнились гневом.

— Разве у меня есть выбор? — спросил я Рузского, Не глядя на изменника и не оборачиваясь. — Просите.

Новые «господа» России вошли один за другим. На этот раз я обернулся и внимательно оглядел гостей.

Заочно знакомый по энциклопедии со многими участниками февральских событий я сразу узнал вошедших. Их было трое, и это меня удивило. В начальной версии истории царя Николая за отречением к нему явились только два депутата — Гучков и Шульгин. Об этом также скомкано сообщала энциклопедия. Вероятно, последняя беседа со мной все же оказала на Родзянко некоторое воздействие, и он явился дополнением в предательском трио.

Родзянко вошел вторым, Шульгин — третьим. Но первым, первым вошел Гучков.

Дальнейшая диспозиция не изменилась, оставшись той же, что и на переговорах с Рузским. Мы сели за небольшим столиком. Вокруг царили тепло и уют: зеленый шелк по стенам и мягкий электрический свет, изливающийся на него с потолка.

Политическую программу изложили мне, не стесняясь и сухо, суровым чиновничьим речитативом — почти дословно повторив слова командующего фронтом об отречении.

Мне оставалось лишь слушать и бессловесно кивать.

Вся эта игра с переворотами являлась не моим делом, ведь я не являлся русским и тем более русским царем. Однако страшное чувство вдруг заполнило меня изнутри. Я слабо знал историю. После знакомства с энциклопедией, возможно, немного лучше, чем среднестатистический обыватель, но все же до профессионального историка мне оставалось невообразимо далеко. Однако мне был известен простой несомненный факт: Россия являлась одной из величайших Империй, когда-либо созданных человечеством. По занимаемой территории чудовищная русская монархия превосходила Рим, Византию и империю Карла Великого вместе взятые.

И то, что ее конец вдруг явится столь ничтожной, позорной, ублюдочной данью, потаканием прихоти мелкой кучки интриганов, не рассчитавших бешенства голодной толпы, — было неправильно, не верно! Все было не так. Как будто Александр Великий скончался в начале своих славных походов. Как будто бы Цезарь умер от гриппа в Галлии, не перейдя Рубикон. Все это не укладывалось в голове…

И вдруг совершенно четко, как будто отщелкнув тумблером где-то в самой глубине чужого мозга, я понял ясно и чисто, словно увидев перед глазами картинку с потрясающим разрешением, в самых мельчайших деталях: такого нельзя было допускать!

— Я понял. Текст достаточно прост. Вы дадите мне время, хотя бы полчаса? — спросил я, выпрямившись из позы сгорбленного ничтожества и взглянув наконец на господ-депутатов в упор.

— Разумеется, Ваше Величество. — Гучков даже не улыбнулся.

— Прекратите паясничать, сударь, — прошипел Воейков. — Перед вами все-таки Император.

— А вы выметайтесь! — вскричал Гучков, чувствуя себя хозяином положения.

— Хватит, — попросил я.

Все замолчали. Воейков, бледный как тень. Самодовольный, но все же напряженный Гучков. Вспотевший под мундиром Рузский, а также Шульгин, монархист, немой, дрожащий как осиновый лист.

Я вышел.

Вагон-салон, как любой другой вагон любого поезда, пусть даже личного Его Величества императорского бронесостава, имел два выхода: первый — в который вошли «Господа», и второй — через который я только что вышел. Тамбур мог вывести меня в следующий вагон, предназначавшийся для сна и отдыха, — там я мог остаться наедине с самим собой. Двери вагонов, ведущие на перрон, были закрыты, вдоль линии дежурили солдаты Рузского. Не революционные солдаты и не толпа из рабочих, разграбивших арсенал, — обычные солдаты обычной армии, серьезные, спаянные дисциплиной, отнюдь не бунтовщики. Вероятно, я мог бы раскрыть сейчас дверь, кинуться вниз, закричать. Конечно, меня бы узнали, и тогда, вероятно, призови я на помощь, кто-то из монархически настроенных стрелков вступился бы за меня. Только смысл?

Рузскому подчинялся весь фронт. И черт его знает, как отреагируют рядовые, если я велю им стрелять в своего командира.

Мозг лихорадочно соображал. Так вот о каком именно «критическом положении» меня предупреждал хронокорректор. Отпущенные мне семь дней я немыслимо заблуждался; с уверенностью, основанной на невежестве, я ожидал угрозы от всех: от социалистов, от рабочей партии, от бунтующих пролетариев, от гнева голодной толпы, от солдат гарнизона, не желающих воевать за «чуждые им интересы», от депутатов Думы, наконец, от промышленников и даже от зажравшихся аристократов. А оказалось… банальней.

Николая сверг заговор генералов!

Энциклопедия повествовала мне ясно о последующих событиях: после отречения Императора Дума — эти крикливые болтуны, способные лишь плести интриги, — не сможет удержать власть. А легитимности или веры у них, в отличие от меня, просто не хватит. Как только я поставлю подпись под отречением, все провалится в пропасть.

Только после отречения Императора рабочие партии начнут собирать отряды из пролетариев, только после этого, когда отпустятся вожжи, взбунтуется «красный флот». Только после этого начнутся солдатские мятежи, немыслимые в воюющей армии. Но пока еще не было ничего этого. Только кучка подонков в соседнем вагоне, демонстрации безработных в столице, стрельба в воздух резервных тыловых частей, не желающих отправляться на передовую.

Смешно. Но как я ни старался, я не смог преодолеть ту черту, которую не смог перейти и сам Николай Второй. Со всеми своими знаниями будущего, с моим «современным» взглядом и якобы более решительной волей я оказался бессилен против удара предателей в спину. Чуть более оперативные сборы в Ставке, чуть более быстрая отправка с «мнимыми» войсками на Петроград — и все. Результат тот же. Царь в западне, в окружении вражеских солдат с кучкой никчемных придворных. Через стенку сидят Гучков и Родзянко, я подпишу отречение. Или…

Кстати, что будет, если — «или»?..

Логика предписывала простейший выход: табакеркой в висок, как Павлу, удушение подушкой, как Петру Третьему. А проще — полет свинца в лоб. Двадцатый век, черт бы его побрал, это столетие неумеренного прогресса. Табакерки нынче не в моде.

Убьют. Потом объявят, что отрекся. Миллионы людей в губерниях и областях великой России не будут сличать подписи на бумагах. Есть телеграф. Есть газеты. Между прочим, предыдущее, «реальное» отречение, по данным энциклопедии, было написано Николаем на телеграфном бланке простым карандашом — не пером! Тем не менее это не помешало.

Наследником является малолетний Алексей, а значит — мое отречение в его пользу всего лишь формальность. Один выстрел мне в голову — и императором автоматически станет маленький больной цесаревич.

«Ну что же, Николай Александрович, — криво усмехнулся я, обращаясь к своему „альтер эго“, — мое присутствие тебя не спасло. Мы опять проиграли».

Или?..