— А карандашная подпись? — усмехнулся я.

— Право, это глупый фарс, — пожал плечами Родзянко. — Мы полагали, что вы подпишете отречение пером — разумеется, но детские игры в формальности тут ни к чему. Вы же понимаете, в сложившихся обстоятельствах дело не в форме отречения, а в самом его факте.

— Пожалуй.

— Вот и прекрасно. — Родзянко, похоже, был вполне доволен итогом. — Форма отречения на самом деле не имеет значения, поскольку абдикация[8] Императора вообще не предусмотрена русским законодательством. Император либо правит, либо мертв. Считайте, наше предложение о письменном отречении данью прогрессу и человечности. Некоторые представители генерального Штаба, в том числе присутствующие здесь, высказывались за более радикальное решение вопроса о передаче престола вашему сыну Алексею. Вы понимаете, о чем я?

Рузский засопел, он был единственным представителем Генерального штаба в вагон-салоне, и чрезмерно прозрачный намек Родзянко в моем присутствии на цареубийство был ему неприятен.

— Геморроидальные колики или апоплексический удар? — рискнул пошутить я, поминая убитых заговорщиками предков царя Николая.

— Вы догадливы, — мрачно подтвердил октябрист Гучков.

— А вы милосердны.

— Все шутите, Ваше Величество? — Лидер конституционалистов демонстративно пожал плечами. — Напрасно. Смею напомнить, что с этой минуты вы более не Император и юмор ваш может быть непонятен кому-то из бывших подданных.

Гучков потянулся к брошенному мной листку отречения и, на мгновение загородив меня от Рузского и Родзянко, встал перед столом. Открыв портфель, заложил бумагу и сел.

Рузский крякнул. Когда фигура Гучкова открыла меня для всеобщего обозрения, в руке моей мрачным зверем чернел наган адмирала Нилова.

Не вставая, не давая опомниться, ни слова не говоря, я начал стрелять.

Четыре выстрела подряд, четыре удара бойка. Рузский, его адъютант были вооружены. Дворянин Шульгин и участник бурской войны Гучков — также. Все четверо, я уверен, как и сам Николай, отменно обращались с оружием. Стрелял я как в тире — с короткой расстановкой, наводя ствол двумя руками и аккуратно прицеливаясь перед каждым выстрелом. Четыре пули, четыре мгновения, четыре снесенные головы. Очень медленно!

И если бы они попытались, то смогли бы ответить огнем. В прошлом Гучков слыл бретером и отличался удивительной храбростью, участвовал в трех дуэлях, в каждой из которых неизменно выходил победителем. Ни скорости, ни отваги ему было не занимать. Он мог бы броситься на меня и выбить наган, мог просто сбить на пол телом, чтобы спасти остальных.

Однако в вестерн мы не играли. Никто, включая генерала Рузского, не посмел даже дернуться. От растерянности изменники выпучили глаза, и лишь адъютант генерала, чуть быстрее других отойдя от шока, успел донести свою руку до кобуры.

В этом не было ничего удивительного. Умные и отважные люди, они, как и сам Николай, были готовы драться с открытым противником, проявлять чудеса героизма на полях германской войны, в схватках с турками и австрийцами. Но никто из них даже в мыслях не мог представить себе вооруженное противостояние с Государем!

Этим недугом — полным бессилием в сопротивлении своим — русские офицеры страдали во все времена.

Именно так сам царь Николай, его губернаторы и генералы до последнего не отдавали приказ стрелять по Демонстрантам в 1905 году — это же означало «стрелять в свой народ». И только когда в солдат начали палить из толпы, а московских жандармов развешали цветными гирляндами на деревьях, приказ стрелять наконец отдали — с чудовищным опозданием.

Именно так красных комдивов брали сотрудники НКВД. Героев Мировой и Гражданской, бесстрашно кидавшихся с одной шашкой на пулеметы, имевших в своих квартирах именные маузеры и наганы, хватали и били молодчики из чернорабочих, едва умеющие стрелять. И ни один из арестованных не сопротивлялся, ибо такова была вера — в партию и народ!

В вагоне-салоне сработало аналогичное правило.

Гучков и Рузской смогли бы сразить любого — но только не Императора, пусть глубоко презираемого, но абсолютно неприкосновенного, как неприкосновенны для них были русское знамя и крест.

В следующее мгновение в царский салон ворвались солдаты Рузского, на ходу передергивая затворы. Но не успели они рассмотреть трупы, как узрели меня, космато громоздящегося на диване. Николай сидел чуть сутуло, уронив руку с пистолетом к бедру. Небольшого роста, худой и стройный, он казался сейчас широкоплечим гигантом, руки которого оплетали тугие жгуты мускулатуры, опускающиеся к земле под собственным весом. Чуть сгорбленная спина, провисшие длани, а главное — страшный взгляд… Лицо мое, вероятно, украшала нечеловеческая гримаса.

— Вон!!! — заорал я им, и стрелки, не успев даже раскрыть рта, вылетели обратно за дверь, как выброшенные ветром, — инстинкты, впитанные с рождения с молоком матери, не позволили им ослушаться Царя-батьку.

Фредерикс и Воейков смотрели на меня с вытянутыми от ужаса лицами. Наверняка решили, что я тронулся умом прямо у них на глазах. Но я не тронулся. С ума сошел Николай. Он не стал вдруг безумцем, однако ужасная мысль о Семье, которую он любил больше жизни и которой остался предан до последней своей минуты, захлестывала его нечеловеческим — воистину царским гневом.

Страшным усилием загнав Николая обратно в глубину подсознания, я ткнул пальцем во Фредерикса, забыв о малейших правилах этикета.

— Позовите слуг, — услышал я собственный голос, — трупы сложите в тамбуре. Именно в тамбуре, граф, на улицу не выносить.

— Воейков! — Я обернулся к флигель-адъютанту. — Сейчас мне понадобится вся ваша преданность. На поезде останется Фердерикс и прислуга. Всех остальных, способных носить оружие офицеров немедленно соберите здесь. Выдать винтовки, шашки, наганы — все, что есть. На сборы — десять минут. И да простит Бог тех, кто встанет у меня на пути!

Медлить не стоило. Выстрелы из нагана наверняка уже засекли окружившие поезд изменники. Разоружив стрелков из сопровождения Рузского и депутатов, я выглянул из тамбура и помахал рукой одному из «местных» офицеров. Солдаты, окружившие бронепоезд, уже стояли, вскинув винтовки, и, по всей видимости, готовы были спустя мгновения лезть на штурм, однако появление Императора, моя спокойная речь и «обычное» поведение заставили их стушеваться.

— У нас самоубийство, — воскликнул я, подзывая офицера к себе. — Генерал Рузский только что застрелился, а представители Думы повторно присягнули мне на верность. Командование фронтом с этого момента я беру на себя. Немедленно сообщите об этом в Штаб фронта и известите командующего Алексеева.

С этими словами я лихо спрыгнул на землю, затем развернулся к маячившему в проеме графу Фредериксу и погрозил ему кулаком.

— А вы, — нарочито громко обратился я к нему, — пресекайте впредь подобные вещи. Никого в поезд не впускать!

Стукнув ошалевшего от неожиданности офицера Рузского по плечу, я вновь обратился к нему:

— Немедленно прикажите бойцам оцепить станцию. Орудия следует развернуть для охраны периметра. Пулеметы с платформы уберите, поставьте на улицах для пресечения возможной атаки со стороны города.

Молодой капитан, впрочем, уже пришел в себя, Рузский не зря на него полагался.

— Генерал Рузский не мог застрелиться…

— Что?

— Я должен охранять периметр, но не от внешней угрозы. Мне велено окружить бронепоезд и никого отсюда не выпускать.

— Фамилия?! — заорал я, брызнув в лицо слюной.

— Ротмистр Лавиновский! — на автомате выпалил офицер, на которого впервые в жизни орал его Император.

— Бронепоезд оцепить для защиты от внешнего нападения, Лавиновский! Орудия развернуть! Два раза повторять не буду. Исполняйте!!!

Офицер убежал к стрелкам, словно подстегнутый кнутом. А я, немного подумав, вернулся обратно в вагон. Ситуация выглядела неудачно. Рузский оказался неплох и подобрал для исполнения задуманного надежных людей. Либо лично преданных ему, либо испытывавших нелюбовь к «прогнившему» монархическому режиму. Молодого ротного Лавиновского, как подсказывала память Императора, Николай Второй лично не знал. Следовательно, ротный или очень близок к Рузскому (вернее, был близок, усмехнулся я), либо анархист, социалист или приверженец иной разъедающей мозг отравы.