Одновременно с решением важнейшего «транспортного вопроса» пришлось заниматься крупными кадровыми перестановками. Брусилова, несмотря на его почти культовый статус после знаменитой Луцкой операции, от командования Юго-Западным фронтом пришлось отстранить. Западный фронт остался пока под командованием Эверта, и контроль над переброской частей под Юрьев удалось наладить благодаря нескольким жестким предупреждениям.

С верховным руководителем армии генералом Алексеевым дело обстояло сложнее. Одной из самых первых телеграмм, а если говорить точно — четвертой циркулярной телеграммой, отправленной сразу вслед за посланиями Келлеру и Нахичеванскому, я оповестил командующих армиями и корпусами о смещении Алексеева «с трона», то есть с должности начген-штаба.

Руководителем Главной квартиры назначался командующий Румынским фронтом генерал Сахаров, Алексееву же предписывалось немедленно прибыть в Юрьев для дачи показаний об участии в заговоре военно-промышленного комитета. Молча, как агнец на заклание, генерал-изменник явился ко мне спустя всего несколько часов после отправки сообщения. В подобной «жертвенности» я лично не находил ничего удивительного. Смещение всемогущего главнокомандующего произошло тихо и незаметно — как и в реальном прошлом России, когда министры Временного правительства, бывшие заговорщики и соучастники Алексеева, соблазнявшие его на дворцовый переворот, немедленно забыли о нем, как только указанный переворот совершился. Могущественный временщик, командующий многомиллионными армиями и протянувшимися через пол-Европы фронтами, спокойно сдался «по приказу», разве что поплакавшись в письмах на несправедливую судьбу своим приятелям и знакомым.

В данный момент мой самый страшный «военный» оппонент находился в Юрьеве в одной из станционных изб, приспособленной Воейковым под импровизированную тюрьму. Ни о суде, ни о расправе над изменником речь не шла — заниматься подобным не имелось ни времени, ни желания. Вместе с Алексеевым полетели головы большинства прочих изменников, фамилии которых стали известны благодаря «опросу». Как и в случае с Алексеевым, головы прочим предателям я рубил не топором, а лентами телеграмм.

Получив короткое сообщение со словами «отстранен от командования», Николай Николаевич Романов отныне грыз виноград в Тифлисе в частном особняке. Арестовать Великого Князя не поднималась рука, все же он приходился ближайшим родственником.

Смещенный Брусилов прибыл в Могилев на место Лукомского заниматься призывом и обучением новобранцев, которых собирали по русским губерниям в преддверии весеннего наступления.

Лукомский, напротив, занял место Брусилова на Юго-Западном фронте, которым командовал в позапрошлом году, до перевода в генштаб.

Северный фронт контролировал лично я, соотнося свои действия с рекомендациями Бонч-Бруевича, графа Келлера и Хана Нахичеванского. Последние двое, собственно, и составляли ныне мой личный военный совет.

По приглашению Воейкова оба явились в мой кабинет. Келлер ворвался в комнату браво и вытянулся, пристукнув кованым сапогом. Нахичеванский, напротив, вальяжно заплыл в помещение, как подобает восточному хану. Впрочем, смотрел Гусейн серьезно и преданно, а огонь, танцевавший в его глубоких черных глазах, пылал не менее горячо.

— Ну-с, господа, как успехи? — начал я с ходу, едва поздоровавшись со своими, по большому счету единственными соратниками. — Что с железной дорогой на Питер? Как дела с прибытием подкреплений?

Оба переглянулись, затем Келлер выступил вперед.

— С рельсами на Питер плохо, Ваше Величество. Севернее Великих Лук и восточнее Ивангорода железную дорогу почти невозможно использовать. Один из наших локомотивов попробовал проскочить за Псков, однако утром вернулся обратно. Известно, что часть дороги за Лихославлем разобрана, начальник станции исчез, железнодорожные рабочие разбежались. Ушли недалеко, — Келлер хмыкнул, — дуракам не хватило ума, так что мы взяли всех, просто почесав ближайшее село. Как оказалось, мастеровые ПЧ проживают рядом со станцией, бежать поленились, расползлись по домам, под бок своим неумытым барышням. Разобранные рельсы также отыскали без труда. Они же, сиречь местные мастеровые, сами и разобрали. Рельсы сложили метрах в двадцати от дороги, присыпали землей и ветками, поскольку, как объяснил мне один из подонков, вывозить было не на чем, да и лень — революции они не сочувствуют, Думу презирают, а дорогу разобрали просто так, из любви к свободе. — Келлер чуть помолчал. — Я разозлился, Государь, хотел вешать, потом передумал. Дураки они, не враги. Сами разобрали, теперь сами укладывают.

— Так почему плохо, раз рельсы укладывают? — удивился я.

— Время, — ответил Келлер, — уложат только к завтрему. Я все же пригрозил стрелять за простой, пашут как лошади, однако по дороге проедем только в понедельник к ночи. Проблема не в этом — вокруг Питера сотни станций, а дураков на станциях еще больше. Призыв думцев к тотальному неподчинению власти и разбору путей слышали все. Если на каждую остановку тратить сутки, дойдем к столице едва через неделю!

— Понятно. — Я тяжко вздохнул. — Гусейн, что у вас?

— Сахаров вчера добрался до Могилева, принял дела, Ваше Величество, — доложил Нахичеванский, — до понедельника ждет последние резервы с Кавказского фронта, а также от Эверта. Потом выступает. Будет в Юрьеве, учитывая самые благоприятные обстоятельства не ранее чем через три дня. Полагаю, нам надо выдвигаться на Петроград без него.

— Но как? — возмутился Келлер. — Рельсов нет, дорога до Питера нами не контролируется!

Нахичеванский посмотрел на графа с восточным высокомерием, как породистый кот смотрит на пробегающего под окном мохнатого волкодава.

— Железная дорога, милостивый государь, соединила Псков и Санкт-Петербург всего лишь лет десять назад, — произнес он нравоучительным тоном, — однако кавалерия каким-то немыслимым способом умудрялась перемещаться по Европе и до этого. Вы не находите, граф?

Теперь переглянулись мы с Келлером.

— Согласен, — кивнул гигант-украинец, решив не вступать в перепалку с котообразным азербайджанцем. — Это опасно, учитывая наш ограниченный контингент, но возможно.

Приняв решение, я немедленно вызвал в кабинет флегматичного Бонч-Бруевича. Командир Шестой армии явился скоро, и лик его по-прежнему выражал невыразимое смирение перед неизбежным во всякой войне, а уж тем более революции, случаем. Коротко мы изложили генерал-лейтенанту суть дела: Сахаров с последними карательными частями прибудет через три дня — ждать не будем. Имеющиеся силы карательной армии выступают на Петроград походным порядком незамедлительно.

— Глупость, — тут же заявил Бонч-Бруевич, недовольно помотав подбородком, — войск слишком мало, в столице почти двести тысяч бунтовщиков.

— Алексеев когда-то заверял, что восстание возможно подавить парой преданных батальонов, — возразил стоящий в углу Воейков.

— Да мало ли что твердил Алексеев, — возмутился генерал-лейтенант. — Пара батальонов действительно могла бы уладить дело неделю дня назад, до массового локаута на Путиловском. Сейчас, когда сотни тысяч сознательно оставлены без работы, каждый пролетарий — наш враг! Бунтовщики взяли арсенал, оружия и боеприпасов у них хватает. А пулеметы гарнизона? А резервная артиллерия для обороны столицы, вы помните о них? Если подходить к взятию города как чисто к военной операции, как штабист я могу заявить очевидное: до подхода Сахарова и резервов, без решительного перевеса в численности, операция невозможна!

Задумчиво я постучал пальцами по столешнице. Бонч-Бруевич, вероятно, был прав: за его плечами стоял трехлетний опыт истребительной европейской войны. Атаковать вооруженный миллионный город, такой беззащитный еще несколько дней назад, силами двух неполных кавалерийских корпусов и Шестой армии общей численностью около сорока тысяч штыков, большую часть которых необходимо оставить на фронте для защиты от немцев, казалось делом бессмысленным и провальным, ибо по простейшим подсчетам бунтовщики превосходили нас в численности, как минимум, в шесть раз. Бывший адвокат Керенский, ставший после смерти Гучкова и Родзянко лидером Думского комитета, оказался не дураком, а в каком-то смысле — гораздо более дальновидным деятелем, нежели прошлые предводители оппозиции. В кратчайшие сроки, как сообщали беглецы из города, в восставшем Питере были организованы вооруженные дружины рабочих. В отличие от бесчинствующих вояк гарнизона, склонных к мародерству, грабежам, разбою и бессмысленной стрельбе, отряды пролетариев оказались дисциплинированы и спаяны некой силой, именуемой социалистами чувством классового единства. У них не имелось военного опыта, однако присутствовали дух и решимость. В схватке с правительственными войсками, развращенными идеями «братства и равенства», эта решимость могла оказаться страшною силой!