Мартинелли не знает ни истории, ни географии, но зато он знает все песенки, которые заставляют улиток вылезать из домиков, божьих коровок — летать, а бабочек — спокойно сидеть на цветах.

Бабочек он осторожно берет двумя пальцами, а потом долго ни до чего не дотрагивается, чтобы на ладони подольше оставалась золотистая пыльца со странными узорами.

— Ты приходи, мы найдем кремень и пером будем искры высекать. Умеешь?

— Нет. А они обжигают?

— Да нет, ты что.

Адриана Корачини слушает Мартинелли, открыв рот от удивления, словно он рассказывает ей сказки.

Выглянула первая звездочка, маленькая-маленькая.

— Там, на холме Оппио, добрые сторожа, они нам ничего не скажут, когда мы в сад залезем…

У калитки они прощаются. Дом девочки в одной стороне, дом Мартинелли — в другой.

— Спокойной ночи, Адриана.

Девочка уносит с собой маргаритку.

— Адриана! Адриана! Если придешь, приноси новое перо, со старым искры не получаются!

На сердце Мартинелли не лежит еще ни одной тени. Сколько еще продлится та невинность, что сияет в его ясных глазах? Придет день, может быть совсем скоро, когда он уже не побежит навстречу Адриане Корачини и не возьмет ее за руку…

Невинность — короткое и хрупкое чудо — длится не больше, чем зеленая нежность первых весенних листочков… Как бы хотелось сохранить ее навсегда, как бы хотелось остановить это мгновение; но вот уже, заметив ее в себе, ты понимаешь, что ты уже не тот, что был минуту назад, и первая тень ложится на твое сердце.

Весна прекраснее всего в тот момент, когда она рождается. Мгновение спустя от нее остается лишь воспоминание, лишь сожаление…

Сегодня маэстро Пальяни выходит на пенсию после сорока лет работы в школе.

В полдень, когда дети разойдутся по домам, директор произнесет речь, а потом будет банкет. Бедного Пальяни будут потчевать вермутом с печеньем, а потом он уйдет, и мы никогда его больше не увидим.

В последнее время он здорово поседел и ссутулился. На дворе стоит май, а он не снимает пальто. Чтобы маэстро не приходилось подниматься по лестнице, директор дал ему класс на первом этаже, рядом с группами дошколят. Представляете — полный этаж малышей в белых фартучках, они рисуют цветными мелками, строят домики и башни из кубиков, держатся за ручки во время прогулки по коридору, то и дело норовят расплакаться, все время зовут маму и убегают к выходу, где их ловят воспитательницы лет двадцати, которые кричат целый день так, что к вечеру остаются без голоса. В конце коридора первого этажа находится класс маэстро Пальяни, пятый.

Так что мы почти никогда его не видим.

Он поднимается на верхний этаж, только когда учителям раздают новые карандаши и промокашки.

Только тогда он появляется, укутанный в свое пальто, в черных шерстяных полуперчатках.

— Для меня ничего нет?

Ну конечно, синьорина Ченчи и для него отложила карандаши, простые и красно-синие, чтобы исправлять ошибки в тетрадях.

Он считает их, спрашивает, сколько карандашей выдали остальным, потому что всегда боится, что ему достанется меньше, и возвращается в класс абсолютно счастливый, прижимая к груди свое богатство. Нужно, конечно, самому побывать на его месте, чтобы понять, сколько счастья могут доставить несколько красно-синих карандашей старому учителю, который живет исключительно подобными мелочами: карандашами, новыми перьями для ручек, точилками, ластиками…

Старея, учителя становятся совсем как дети, в окружении которых они провели большую часть своей жизни: невинно радуются цветным карандашам, карманы у них набиты тысячью разных мелочей. Только у них можно обнаружить точилку для карандашей в форме маленьких часов или дирижабля; апельсин, который нужен для того, чтобы в классе, в полной темноте, при помощи свечки показывать, как именно Земля вертится вокруг Солнца; засохший цветок, который учитель давным-давно показывал на каком-то уроке ботаники; трехцветную ленточку, не доставшуюся ученику, потому что тот не пришел на урок; перочинный ножик на пружине, с тремя лезвиями, отобранный у одного из учеников из соображений безопасности…

— Я отдам его твоему отцу, когда он придет наконец в школу.

Но отец приходит, а ножик по-прежнему лежит в кармане у учителя, который успевает к нему привязаться и дома, когда никто не видит, играет с пружинкой, умудряясь поранить палец…

Палец он перевязывает длинной марлевой повязкой — тоже как мальчишки, которые на любую малюсенькую царапину наматывают огромные бинты и, не снимая их неделями, ходят с гордым видом и рассказывают всем разные невероятные версии того, что с ними приключилось…

Видно, именно из-за того, что маэстро Пальяни слишком похож на своих учеников, они не очень-то ладят друг с другом: в те минуты, когда по чудесному стечению обстоятельств в коридоре первого этажа стихает плач малышей и крик воспитательниц, можно услышать чуть дрожащий голос маэстро Пальяни:

— Вы ничего у меня не получите! Вы плохо себя вели сегодня. Новые карандаши для рисования я буду раздавать только завтра, и то лишь тем, кто их заслужил!

Учителя рассказывают, что Пальяни на самом деле очень богат, что у него где-то лежат накопленные за долгие годы деньги, которые он не тратил все это время. Но это неправда. Правду знает директор: у маэстро Пальяни есть тысяча лир, всего тысяча, отложенная по грошу за сорок лет работы…

И знаете, где именно он хранит эти деньги? В копилке, как все мальчишки. Тысяча лир серебряными и никелированными монетками в копилке, которая уже не звенит, потому что наполнена до краев. И что же собирается купить себе на эти деньги маэстро Пальяни, когда выйдет на пенсию? Коляску, он говорил об этом тысячу раз, коляску, чтобы выезжать на прогулки в теплые зимние деньки, когда светит солнце…

А лошадь? На тысячу лир он и лошадь сможет себе купить? Очевидно, он в это верит, так же как мои мальчишки, которые подарили мне однажды в конце года тридцать монет, чтобы я купил себе ручку с золотым пером. Тридцать монет… Им они казались целым состоянием. Так и маэстро Пальяни тысяча лир кажется огромной суммой, на которую он не только коляску, но и лошадь сможет себе купить…

Он живет один, жена умерла много лет назад. Дети навещают его редко.

— Маэстро Пальяни, вам не жаль уходить на пенсию, оставлять школу, ребят?

— Ох уж нет, наоборот — я рад! После сорока лет, проведенных в школе, я имею право пожить в свое удовольствие, о себе подумать, заняться тем, чем школа не позволяла мне заниматься все эти годы…

Бедный старик Пальяни…

Я не буду спрашивать, чем же именно школа не позволяла ему заниматься все эти годы, — он все равно не найдет, что ответить. Ничем он не будет заниматься — школа и есть его жизнь, ничего больше.

А когда школа закончится… когда она закончится, он обнаружит, что лошади стоят очень дорого, и тогда он должен будет отказаться и от коляски, о которой мечтает уже столько лет, как мальчишки мечтают о велосипеде…

Сегодня он выходит на пенсию.

С утра, перед тем как прийти в школу, он подстригся и побрился.

Оделся во все новое: свежий белый воротничок на яркой рубашке, только вот галстук некому было повязать — с горем пополам завязанный узел сбился набок, и под ним видна латунная пуговичка, такая блестящая, что кажется золотой.

Он пришел сегодня без пальто и без обрезанных шерстяных перчаток. Потому что жарко или потому что маэстро Пальяни с сегодняшнего дня начинает новую жизнь?

Маэстро входит в класс, здоровается с ребятами, раздает все то, что конфисковал у них за год, — все, кроме перочинного ножичка, который он оставил себе. Ножик и бело-красно-зеленый шелковый платочек…

Пришло время освободить ящики стола. Он открывает их в последний раз, прощается с бронзовым пресс-папье в форме гондолы, которое долгие годы верой и правдой служит, прижимая гору тетрадей, лежащих на учительском столе для проверки: это не его пресс-папье, а школьное, так что придется оставить его здесь. Прощается с чернильницей, с ручкой, со своим столом, на котором, хоть он и содержался всегда в идеальном порядке, годы и привычки оставили свои, незаметные чужому глазу следы. Но маэстро их хорошо помнит и в последний раз дотрагивается до знакомой царапины, проводит рукой по родному почти пятнышку, по той шероховатости, которую каждый день машинально, пока ребята писали что-то в тетрадях, он потирал пальцами…