Совсем рассвело, когда Чижиков не спеша перечитал чистовой вариант донесения. Поднялся, чтобы задуть лампу, но не успел: опередил телефонный звонок Арефьева.

— Сейчас ко мне придет Катерина Пряхина. Та самая. Будете разговаривать?

— Обязательно. Сначала вы побеседуйте…

— Я уже дважды проделал это. Ничего новенького. «Не знаю», «не видела» — и весь разговор. Похоже, все это отрепетировано.

— Придет, проводите ко мне.

…Катерина вошла и встала у порога, прижавшись спиной к двери, не сводя испуганных, цвета переспелой смородины глаз с Чижикова, Тот вышел из-за стола навстречу женщине.

— Чего напугалась? Проходи, садись.

Она шла по кабинету так, словно каждый миг под ногами могла разверзнуться бездна. Осторожно присела на уголок массивного, обитого кожей стула с высоченной резной спинкой. И закаменела лицом и телом, чувствуя липкий пот на ладонях. Скользнув сочувственным взглядом по напряженной фигуре женщины, Чижиков мягко сказал:

— Хватит тебе трястись. Все страшное позади. Интересно, если бы Горячев не сообщил в газетку, до сих пор числилась бы усопшей?

— Н-не знаю, — еле выговорила Катерина, Сухо поблескивающие глаза примерзли к полу.

Чижиков пригладил ладонями встопорщенный светлый ежик на голове, сочувственно улыбнулся.

— Не думал, что ты такая…

— Какая? — Кончиком языка смочила ссохшиеся губы.

— Первой песенницей и красавицей по всему Логу слыла знахаркина внучка Катя Панова. Бабки не послушалась, дом и безбедную жизнь кинула, ушла с милым на чужую сторону. Недотрогой жила в Челноково красноармейка Катерина Пряхина, а все равно бойкой была, выдумщицей…

— Откуда знаете?

— Добрые вести не лежат на месте. Обратно в Челноково не собираешься?

— Кто себе смерти ищет?

— И то правда. А я вот хочу еще разок наведаться туда.

Умолк на миг, пораженный нежданным-негаданным видением. Будто живая, встала вдруг перед глазами раскрасневшаяся бедовая Маремьяна, Вот так, озорно сощурясь, поводя плечом и притопывая, с откровенным желанием зацепить, пропела она там, на сходе, свою частушку: «Ах, на блюдечке чай, и под блюдечком чай. Ныне всякого Гордея наве-ли-чи-вай».

Отчаянная… Бесшабашная… чего прилепилась?

И, заминая нежданную паузу, Чижиков торопливей обычного проговорил:

— Примечательное ваше Челноково, и люди там — интересные. Ну хотя бы Карасулин или эта, его комсомольская помощница…

— Ярославна-то? — Катерина оживилась. — Очень даже симпатичная девушка. Меня и то в свой комсомол сватала.

— Не пошла?

— Куда мне. Кабы понимала толком, что к чему…

— Так уж совсем и не понимаешь? — Чижиков окинул женщину пытливым, острым взглядом. — Иль для тебя все одинаковы, что Маркел Зырянов, что Онуфрий Карасулин.

— Пошто? Не совсем дурочка. — Щеки ее полыхнули таким жаром, что на глазах влага выступила. Помолчала, справляясь со смущением. Разглядела дразнящую усмешку в чижиковских глазах, решилась. — Маркел Зырянов — волк. И отец его, Пафнутий, даром что старик, и сын Пашка — все волчиной породы… А Онуфрий Лукич — первейший человек в волости. И руки, и душа — чистые…

«Вон ты какая! — удовлетворенно подумал Чижиков. — Видно, недаром добром поминали тебя челноковцы, не верят, что причастна к поджогу».

— Я ведь чего тебя пригласил, Катерина… Пойдешь к нам на работу?

— В чека?!

— Чего удивилась? Будешь у нас рассыльной, Дело нехитрое, а человек нужен надежный.

— Может, я ненадежная?.. — само собой сорвалось с языка.

Катерина испугалась собственных слов, но Чижиков сделал вид, что не заметил ее испуга. Спокойно подтвердил:

— Возможно. — И после короткой паузы: — Только думается мне, не должна ты рабоче-крестьянской власти изменить. Не должна. Во всяком разе, мы тебе верим.

Не того ждала Катерина, не к тому готовилась, шагая по темному коридору. Сопровождавший ее Арефьев всю дорогу жужжал: «Напрасно, голубушка, отмалчивались. Пожалеете, и не раз. Сами себя в капканчик загнали…» И все чего-то недоговаривал, на что-то намекал, до того растравил потревоженную душу, что, перешагнув чижиковский порог, Катерина едва удержалась на ногах. А когда поотошла немного, пригляделась, страх вдруг растаял, и она неожиданно почувствовала, что не боится этого человека с усталым скуластым рабочим лицом, прямым, открытым и резким взглядом, не по росту большими руками. Он притягивал цельностью и какой- то необъяснимой распахнутостью. «Что в глазах, то на устах», — вспомнилась бабкина приговорка о добром человеке. Оттого-то так скоро и освоилась и помимо воли разговорилась Катерина. А теперь вот, когда он предложил пойти в рассыльные, снова засомневалась и меж ними быстро-быстро начала расти стена отчуждения. Может, это хитрость, капкан, о котором говорил Арефьев? Чижиков, будто почуяв ее тревогу, улыбнулся по-мальчишечьи широко и светло.

— Знаешь, как в Вятке невесту сватают? Ходит она разряженная по лавке взад-вперед, а рядом свахи раскрытый мешок по полу волокут и упрашивают: «Скаци. Ну, скаци!» А невеста янится, плечиками играет, глазками стреляет и фасонисто ответствует: «Хоцу — скацу, а не хоцу — не скацу». И так ходят, пока она не соблаговолит в мешок прыгнуть, тут ее и волокут к суженому… — И сам же первым захохотал над своим рассказом.

Катерина смеялась вместе с ним.

— Ну, так как, скоцишь? — подмигнул веселым глазом Чижиков.

— Боюсь я вас, — опять неожиданно для себя выпалила Катерина и, чтоб смягчить сказанное, добавила: — Все боятся…

— Пройдет. Когда меня сюда прислали, я тоже со страху чуть умом не тронулся. С пятнадцати лет кузнечил в паровозном депо. А тут — целая губерния. Да какая! И свой, и чужой — в одинаковых полушубках, оба — землей пахнут. По обличью врага от друга не отличить. А легко ли в чужую душу заглянуть? Надо бы сюда пограмотнее человека, да где взять? Образованные-то кто? Офицеры, чиновники и прочие шкуродеры. Их, что ли, в чека? Пойми это, Катя. Нам такие, как ты, позарез нужны. По рукам?

— Не знаю…

— Не гадай. Тут твое место. Ну?

— Коли не шутите…

— Какие шутки теперь? — Построжал лицом. Вздохнул. — Посмотри, что делается. Советская власть погибает с голоду. Ни купить, ни занять. Никто хлеб задарма отдавать не хочет. Тут уж не до шуток, Катя. Зайди сейчас в шестнадцатую комнату, оформят тебя…

У него была неширокая, но очень твердая и сильная рука. Кожа ладони шершавая, в бугорках сухих, застарелых мозолей. Он был совсем молодой, наверное, ровесник ей, а подле запавших глаз кучились морщинки, и отвесный лоб изрезан волнистыми линиями. Синие полукружья под глазами, заострившиеся скулы, сероватая бледность лица — все говорило о переутомлении, перенапряжении. Катерине стало по-матерински жаль Чижикова. Замордует себя, загонит, запалит… У Вениамина вон тоже каждая жилочка натянута, наструнена, все ходуном. Всегда куда-то торопится, о чем-то думает. И любит торопливо и жадно, будто крадет. Заласкает, занежит, а поостыв, сразу мыслью ускользает от нее, отвечает невпопад, целует, ровно икону, — холодно и равнодушно… Этот, говорят, холостой. С девками бы ему миловаться до свету, забыл, поди, как их обнимают…

Поймав на себе сочувственный, ласковый взгляд, Чижиков угадал, что Катерина пожалела его. Эта непрошеная, нежданная жалость молодой и красивой женщины подогрела кровь, плеснулась жаром в груди, накалила щеки. Гордей Артемович вдруг увидел свою слободку, зеленую калитку родного дома, лопоухую старую собаку на желтом, до блеска выскобленном крылечке. Рядом сидит отец. Его расстреляли колчаковцы за то, что сказал пришедшему g обыском офицеру; «Где мой Гордей, скоро сами узнаете, зачешется одно местечко…»

Он попрощался с Катериной в дверях, и тут же коротко и властно звенькнул телефон. Чижиков снял трубку. В ухо загудел низкий медлительный голос председателя губисполкома Новодворова:

— Здорово, Чижиков. Получил твою бумагу. Со вниманием прочел. Настораживает. В главном ты прав, наверное: так нельзя! А как можно? Где взять силы, чтоб по-доброму да по-умному? Где подзанять время, чтоб не спеша, не на бегу! Молчишь? Одно меня особенно тревожит: неужто и впрямь пахнет мятежом? Либо мы ни черта не видим под носом, либо ты видишь все в искаженном свете. Похоже, все не в ногу, один Чижиков…