— Экой ты проворный, — похвалила мать. — Ступай брейся, а я постряпаю…

Прикрыв дверь своей комнаты, Пикин подошел к телефону.

— Дежурного по станции. — Подождал, вслушиваясь в далекий волнообразный шум, — Станция? Дежурный? Губпродкомиссар Пикин говорит. Хлебный эшелон с четвертого запасного отправили ночью? Что? Как это сможет быть? Ах, теперь уже точно. Стоит, значит? Тебе разве не передавали приказ? Что? Да ты думаешь, что говоришь?! Какой еще локомотив? — Голос Пикина взлетел ввысь и зазвенел на пределе. — Ты мне не рассказывай сказки про белого бугая. Где начальник? Перцов где, спрашиваю…

Через несколько минут он уже кричал начальнику станции:

— Ты что, саботаж покрываешь или сам саботажник?! В ревтрибунал захотел? Приказ Сибревкома тебе не закон? Ах, локомотивчик не исправен. — В голосе Пикина заскользила ледяная усмешечка. — Уголь кончился… — Усмешечка иссякла. Он рявкнул: — Хватит болтать! По мне хоть сам в топку полезай! Это же хлеб. Хлеб! Ты что, тронулся, не понимаешь, что такое хлеб? Кой к черту ты большевик, да еще начальник. Я б тебе золотарями командовать не доверил… Кончай базар! Я только что получил телеграмму товарища Ленина. Да-да. Самого Ленина. Боевой приказ! Предсовнаркома лично приказывает нам! Ты слышишь? — Он выкрикивал по фразе. Размахивал рукой. Тискал побелевшими пальцами телефонную трубку. Под конец, уже не слушая слов собеседника, прокричал залпом: — Через полтора часа эшелон не уйдет, пеняй на себя. Заметь время! Ровно через полтора часа. Сам доложишь…

Потом Пикин позвонил первому секретарю губкома партии Аггеевскому, прочел ленинскую телеграмму, передал разговор с начальником станции, попросил сегодня же собрать президиум губкома, утвердить график отгрузки хлеба, собранного по разверстке, а заодно «всыпать железнодорожникам»…

Секретарь губкома не только не возражал, напротив, подогревал, раздувал пикинскую ярость, и оттого к концу разговора губпродкомиссар на диво помолодел лицом и голосом. Наскоро небрежно побрился, торопливо оделся и хотел было неслышно прошмыгнуть мимо кухни, да на пороге его перехватил голос матери:

— Куда это ты? Ну-ка разболокайся живехонько. Деруны готовы, и чай вскипел…

— Ты понимаешь… — просительно-виновато затянул Пикин.

— И понимать не желаю, — твердо и сердито отрезала мать. — Ишо чего удумал, от родной матери бегать. И так ровно с креста снятый, ни кровинки в лице. Я-то чуть свет поднялась, пласталась тут…

Пикин сбросил куртку, прошел на кухню, где дымились на столе поджаристые картофельные оладьи. Картофель был подморожен и несвеж, оладьи сластили, отдавали затхлым, но Пикин ел и нахваливал довольную своей стряпней мать…

Северск — древнейший город Сибири. Он был заложен Ермаком на речном крутоярье у притока Тобола, на месте покоренной татарской крепости.

Летели годы, проплывали века, менялись цари, наместники и губернаторы, но Северск оставался заурядным, безликим уездным городишком, каких в дореволюционной России — тьма. Пароходные гудки не смогли разогнать дрему тихих и узких улочек, не разбудил их и гул пробежавшей через город Транссибирской железной дороги. Только в девятнадцатом году, после изгнания Колчака и утверждения Советской власти, Северск стал губернским центром. Правда, этот факт почти никак не отразился на внешнем облике города, но зато пульс его стал иным — более оживленным.

Предреволюционный Северск славился сырьевой ярмаркой, на которую стекались купцы не только всей Сибири и Урала, но и из Бухары, Хивы, Персии, Индии, Китая. Отсюда увозили несметное количество овчин, кож, шерсти. Северское сливочное масло охотно скупал Лондон, перепродавая его потом втридорога.

За три последних заполошных и тревожных года о Северской сырьевой ярмарке начисто позабыли. Но северский базар все же выжил. Конечно, то был не прежний базар, где прилавки ломились от разной рыбы — копченой, соленой, свежей, вяленой, где дичь лежала ворохами — да какая! — где отчаявшиеся продавцы хватали покупателя за рукав, навяливая грибы, орехи, ягоды, соленья и копченья, меды и прочую домашнюю снедь, где муку и картошку продавали не пудами и даже не мешками, а возами. И все-таки базар в Северске еще жил, еще кое-как дышал, хотя торговали на нем теперь не белой рыбой, не дичью, а в основном жмыхом, семечками, картошкой и мерили все это на фунты, возами же продавали только дрова да сено.

Начинался базар затемно, до заутрени, и скоро кончался: покупателей было вдесятеро больше продавцов.

В часы торжища базарная площадь была забита людьми. Сюда сходились не только для того, чтобы купить или продать, но и для того, чтоб потолкаться на народе, встретить нужного человека, а главное — разузнать последние новости, обсудить их со знакомыми, односельчанами, всласть посудачить не столько о своих делах и нуждах, сколько о мировых проблемах — без чего русскому человеку прямо-таки невмоготу жить. По базару всегда шныряли какие-то безликие таинственные типы, шепотком, с оглядкой разбрасывая по сторонам липучие тревожные слухи.

Только из желания сократить путь двинулся Пикин через гомонящую, ржащую, орущую базарную площадь. Шагал саженными шажищами, не глядя по сторонам, спеша поскорее миновать ненавистное ему торжище. Ни покупать, ни тем более продавать Пикин не любил. Торгашей считал всех подряд барыгами и спекулянтами и скорей согласился бы сортиры чистить, чем торговать на барахолке, навяливая какое-нибудь тряпье. Черта эта перешла к нему от отца, который если и выезжал раз в год по великой нужде на базар, то расторговывался скорее всех, сбывая свой товар подешевле и тем путая карты соседям по базарному ряду. В конце концов куплю-продажу, как, впрочем, и многие неженские дела, взяла в свои крепкие руки мать — женщина сильная, властная и красивая…

И пошли-поплыли перед Пикиным видения, да такие ли яркие, такие сочные, волнующие, что дух захватило… Вот мать хоровод ведет на поросшей цветами зеленой круговине, которую ради того только и не выкашивали. Солнце уже на ту, невидимую половину неба скатилось, воздух сиреневобел и дивно душист, сладким редким дымком тянет от костра. Мужики будто прикипели к земле, бессильно раскидав натруженные руки, а мать вроде бы и не махала день литовкой, не гнулась на солнцепеке с граблями — выступает легко, горделиво, и все ее молодое, сильное тело, переполненное радостью и первобытным земным счастьем, ликует, дразнит, манит. Обласканная десятками глаз, мать запевает проголосную. С самых дальних покосов сбегаются на песню люди…

А вот мать стелет холсты. Из-под заголенного подола сверкают белые литые икры. Бегом, бегом носится она по прибрежным травам, и, где ни пробежит, за ней в траве белые дорожки остаются. Белые-белые. Только та белизна — мертвая. А зубы у мамы сверкают и блещут живой белизной. Она улыбается и опять поет. А бабы подпевают. И синее небо слушает их и тоже подпевает…

Потом привиделась мать за плугом. Потом — с подойником, полным молочной пены. И в борозде, и в хлеву, и за прялкой — всюду мать улыбалась… Теперь у нее будто ссохлись губы. Не улыбается, не поет, говорит мало и скупо, смотрит не то с укором, не то с сожалением… Схоронив мужа, уехала к старшей Дочери в Екатеринбург. Вынянькала там шестерых внуков, а как прознала про сыновью беду, прилепилась к нему и опекает, ровно бы несмышленыша. Мама, мама…

Кругом гомонил базар.

Вдруг мимо Пикина, едва не налетев, проскользнула вихлястая жалкая фигурка, и тут же выросла другая — высокая, сильная, хищно сгорбленная, с вытянутой вперед, растопыренной, как клешня, рукой. Длиннопалая клешня эта сграбастала убегающего, рванула к себе, и тот беспомощно запрокинулся, по-заячьи жалобно в безнадежно вскрикнул.

Крик этот полоснул Пикина по самому сердцу, Он мигом напрягся, огляделся.

По базару будто невидимый вихрь клубился, сметая всех к этим двум. Человеческий поток подхватил Пикина, завертел, и он оказался в самом центре сбившейся в круг толпы.

Высокий, как жердь, парень с широченными плечищами и небольшой головой обладал, как видно, огромной физической силой. С показной брезгливой небрежностью он держал за воротник тщедушного, малорослого парнишку и то и дело встряхивал его так, что у пойманного и голова и ноги болтались, будто привязанные. Сухощавое, с хрящеватым носом и острыми скулами лицо высокого парня было красным. Пепельный пышный чуб выбился из-под шапки, прилип к влажному лбу. Парень самодовольно и зло щурился, скалил крупные белые зубы, будто примеряясь, как бы ловчее ухватить ими трепыхавшуюся жертву.