— Завалю килуна, — отзывается Сигурд и на ноги вскакивает.

Два прыжка — и он уже у проема, что ведет к отхожему месту. В расщелину, по узкому проходу — и он на краю пропасти — как раз под маленькой лампочкой, прицепленной к своду в трех футах над головой. Помочившись в темную гулкую бездну, бросается обратно.

— Дядя Огин! Слышь? Килуна завалю! Во как!

Сигурд гогочет, сотрясается от злобного смеха, — вспыхивают маленькие глазки дяди Огина, спрятанные под выступающими надбровными дугами.

— Гляди, Сижику… — Дядя Огин хватает племянника за плечи. — Ежели станешь к Северной Черте бегать, то таво… старому Джикеру нажалуюсь, пущай в твоем черепке балабанку-то прибавит, чтоб не энто…

— Чего не энто? Он и так, небось, прибавил, — Сигурд освобождается от цепких дядиных рук, яростно чешет у себя под ошейником. — Точняк, прибавил. Башку теперь сносит — хана…

— О, Спаро… — удрученно вздыхает дядя Огин.

Сигурд снова гогочет, хватает со столика кувшин с водой: три глотка — и пуст. Ставит на место, причмокивает.

— Что за дела, дядь Огин? Дрыхни давай. Слышь… я насчет килуна… нынче завалю. Точняк.

Насильно уложив дядю в постель, он прижимается к нему — так они делают всякий раз перед выходом на верхняк, кроме тех случаев, когда вместе охотятся.

— Не бегал бы к Северной Черте, Сижику, — шепотом убеждает дядя Огин. Сигурд отвечает ухмылкой, он натягивает до бровей вязаную шапку и, схватив крышку, бросается в штрек.

Не по душе ему, конечно, когда дядя недоволен. По большому счету мог бы и наврать, что не подойдет близко к Северной Черте, да только кривить душой Сигурд не умеет, особенно с дядей: больно уж к нему привязан.

Ладно. Первым делом — в кухню, ужинать. От одной только мысли рот слюной наполняется.

Деревянные бочки разят остротой. Это брага дозревает. Ух, до чего славно ноздри щиплет!

На столе для охотников еще пусто.

— А где жрать? — спрашивает Сигурд у стряпухи Дины нарочито грубым тоном. Он всегда приходит на пять минут раньше, и бабы каждый раз не успевают подать.

— Шибко ты хош, — недовольно, но с боязнью ворчит скуластая Дина.

Сигурд ухмыляется. Он удовлетворен: любит, когда его боятся.

Дина спешно рубит на широкой доске печеное мясо и зелень. На секунду оборачивается, разевает рот, хочет что-то сказать, но раздумывает и снова прячет маленькую рыжую голову за сутулой спиной.

Сигурд прислоняет крышку к серой стене, валится на скамью. Упирает локти в столешницу, почесывает бороду. Он ждет, мрачно разглядывая Дину из-под бровей.

Сколько ей, этой сгорбленной, плешивой грымзе? — ворочается мысль. — Тридцать? А может, сорок пять? У нее двое пацанов — маленьких рыжих Джикеров. С ними возиться надо, уму-разуму учить, кормить — до тех пор, покуда не вырастут… Помнится, однажды чем-то захворали, и Дина вместо того, чтобы еду готовить или одежду починять, сидела, тряслась над ними… Дерьмо это! Надо было дать природе самой выбрать, жить джикерятам или подохнуть.

Сигурд сроду не хворал — во всяком случае, не помнил за собой такого. День-другой — и любая рана на нем сама собой затягивалась, а ежели небольшая, так вообще за несколько часов. Бигемы — они же не какие-то там албы мягкотелые, чтобы из-за мелких царапин и болячек скулить. Албы — так те даже снадобья из трав готовят, колдуны поганые, подлые твари… В тот раз, когда джикерята хворали, Мерло где-то разжился настоями. Дина дала их своим выродкам, и те оклемались. Сигурда это бесило: ежели бы подохли — то и поделом.

Мать говорила, вот когда шестнадцать стукнет, тогда он непременно должен себе одну из вызревших девок взять.

Девок у бигемов рождалось вдвое меньше, чем пацанов, но пацаны, вырастая и превращаясь в мужиков, гибли куда чаще. Когда наступал половозрелый возраст, парням приходилось состязаться за право обладать девкой. Тупое это дело и хреновое — из-за баб морды друг другу квасить, из-за дур этих! — так считал Сигурд. Плечистые, сутулые, с толстыми ляжками, маленькими черепками, покрытыми редкой рыжей щетиной, лысеющие раньше мужиков…

Когда решалось, кому достанется Кара, сестра Сигурда, за нее бились Красавчик Гатт, Обезьяна Свон (оба из рода Юмов) и толстый, неповоротливый, обросший густой шерстью Уилл. С самого начала никто не сомневался, что исход поединка будет в пользу Гатта: на ту пору в общине он был самым сильным. Поединок был коротким, красавчик Гатт одолел соперников, не напрягаясь. Кара ушла с ним в один из закоулков Юмов.

Сигурд скрежетал зубами, крошил в руках камни: он ненавидел Гатта, забравшего сестру, ненавидел всю общину и ее правила, но пришлось смириться.

Через год Кара умерла: беременность ее погубила, а вернее, сучий сын Гатт, и он за это поплатился.

Потом, когда подросла тощая, жилистая Джус, за нее должны были драться Свон, Уилл и достигший совершеннолетия Сигурд. Сигурд сказал, что Джус ему без надобности. Тогда Свон, побив рохлю Уилла, взял ее себе. Толстяк Уилл долгое время оставался один, а месяц назад привел эту заблудившуюся суку.

Теперь у всех молодых охотников есть жены. Только у Сигурда никого нет. И не надо! — считал он.

Дина поставила на стол мятое блюдо с горой нарубленного мяса и валом зелени вокруг.

Сигурд знал, что все слопает и все равно останется голоден.

— Здорово живешь, громила! — это Обезьяна Свон. Он бухнулся напротив.

«Завалю килуна, а тебя, зараза, пусть чхарь пожрет», — подумал Сигурд и, опустив голову, зачавкал.

Того килуна-недоростка, что ныне в леднике лежал, три недели назад забил в лесу Свон на пару со своим старшим братом Флаем. Теперь оба герои.

Из-за этого Сигурд не находил себе места, особенно в те минуты, когда две эти рожи — Свон и Флай — на глаза попадались.

— Кушай, Свон, — ласково сказала Дина, ставя на стол еще одно блюдо.

— Хех… зайка! Ишь, откормился! — Свон, которого Обезьяной прозвали за большие, поросшие шерстью уши, расплылся в простодушной улыбке. Он с жадностью впился зубами в брызжущий жиром кусок.

— Чтоб он тебе поперек стал, — проворчал Сигурд.

— Злой ты, — сказала Дина и отошла.

Бежать! — Сигурд в мыслях уже мчал по склону горы.

Всегда у него как-то не ладилось с парной охотой, даже в те редкие разы, когда старался все по правилам делать. «Плечо товарища» — об этом то и дело талдычил Мерло. А начхать!

В охоте Сигурд — медведь. Сам загонял жертву, валил ее, душил, задирал… Ежели вдвоем, так это уже не герой, считал он.

Могучие челюсти охотников двигались скоро, и через несколько минут подносы оказались пусты.

— Славно… — похвалил Свон, звучно отрыгнул и, вытерши руки об штаны, накинул на плечи подрамник. — Дина, завяжешь?

Сигурд всегда делал это сам. Ни разу еще никакая баба не помогала ему надевать крышку. Еще чего! Крышка — это твой статус. У кого она есть, у того и право наверх вылезать. Крышка — доспех воина. Негоже, чтоб бабы его своими глупыми руками мацали.

Весь верхняк захвачен демонами-железяками — подлыми тварями, посланцами чхаря. Злобный чхарь — он пять сотен лет назад приговорил старого бога, загробастал землю и небо, поставил железяк на стражу своего гнусного порядка. Дядя Огин говаривал, что до этого бигемы и албы якобы вкупе жили, — да только все это наверняка байки.

Крышки придумали албы три века назад, когда пожируха спала, и люди стали понемногу из нор вылазить. Демоны сидели в тех штуковинах, что по небу ползали, и прямо оттуда бигемов по каким-то особым лучам отыскивали: лучи эти вроде как мозги испускают. Без крышек, стало быть, нельзя свободно по земле гулять. Летают демоны над землей и день, и ночь, чтоб им сдохнуть. Заметят хоть одного бигема или алба — и давай местность прочесывать туда-сюда, и карают нещадно, вытравливают, выжигают, выцарапывают, — камня на камне от людских убежищ не оставят. Так что крышки для охотников — спасение, они их невидимыми делают для тех небесных тварей.

Жаль только, что это белобрысые албы, а не бигемы крышки придумали, ну да ничего не поделать: приходится смиряться с этим досадным фактом.