Раз дядя Василий пошел на игрища, и там задрались. Дед слышит — дерутся. «Ая-яй, ая-яй, — кричат, — драка». Дед встал, берет арапник и пошел. Как дал им там: «Чтоб сейчас домой!»» (моя бабушка.)

«Где сейчас инкубатор, раньше были станичные конюшни. Отсюда в восстание я отца и их четверых провожал.

— Они все четверо в восстании были?

— Все четверо. Как восстание началось, повесили списки, кого собирались расстрелять, и они все четверо в этих списках были, и все четверо восстали» (Н. Т. Борщев, из записи 1983 г.).

Я видел их (не всех, конечно) на старом пожелтевшем снимке — большеглазые брюнеты с правильными чертами лица. Вот прадед с медалью на груди, вот рядом его отец, вот — младший брат, вот с ними еще кто-то — грудь белой краской замазана. Послюнили фотографию, оттерли — под краской Георгиевский крест… Этот тип здоровенных большеглазых темноволосых красавцев я часто встречал на семейных фотографиях в хуторах по речке Решетовке. Оно и понятно. Жили замкнуто, роднились между собой. Добрая половина хутора носила, как правило, одну фамилию.

Помимо бабушки была еще одна не менее авторитетная личность, знающая, казалось, всю станицу и всех знаменитостей на Верхнем Дону — ее родная тетка Меланья Васильевна.

Меланья Васильевна — «баба Малаша» — не отличалась терпимостью моей бабушки. Если она что вспоминала и рассказывала, то громко хаяла красных, и особенно — китайцев, невесть откуда взявшихся на Дону, и демонстративно сожалела о старых временах, когда в хозяйстве ее отца было 14 дойных коров, табун лошадей и уйма другого скота. Первый муж ее пропал в отступлении зимой 1919–1920 гг., второй ушел в банду к Фомину, и в третий раз она вышла замуж за «красного партизана» Попова Тимофея Ивановича («Мне батя сказал: «Иди за него, Малаша, иди. Раз у них такая линия — всех кулаков перевесть, то нас они точно переведут. Может, ты спасешься»). Тимофей Иванович, человек малограмотный и на редкость невозмутимый, за всю свою жизнь, по его словам, волновался всего два раза. Первый — когда померла его прежняя жена, второй — когда попал в руки Фомина и сам Фомин приказал отвести его в яр и отрубить ему там голову. После Гражданской войны он занимал ответственные посты на уровне председателя колхоза, уцелел во время чисток, саботажа и вредительства и умер в 1950-е гг., оплакиваемый родными, близкими и соседями. За всю совместную жизнь он не сказал Меланье Васильевне худого слова, только похваливал за трудолюбие. Но последнее время она все же чаще вспоминала своего первого мужа, Федота Ермакова, первого джигита станицы, лихого батарейца, провалившегося под лед, заболевшего и умершего в отступлении.

А вот документ: «17.03.19 г. Михайловка. Следователь Борисов донес, что наш отряд в 130 человек окружен в Крутковском. Примите самые энергичные меры к освобождению окруженных и уничтожению восставших. Химические снаряды вам посланы. Княгницкий, Барышников».[1]

Архивные материалы, казалось, хранили сгустки нерастраченной злой энергии, энергии борьбы не на жизнь, а на смерть. Жестко, беспощадно, с классовых позиций…

Донбюро РКП (б):

Да, с классовой точки зрения все было просто и ясно: идея «их обидели — они восстали» здесь не проходила. Прежде всего, единства не было среди самих казаков. Компактная масса, как копна сена в степи, раздергивалась ветром революции. И несло клочья по выгоревшему, некошеному колючему полю, пока не прибивало — кого к лагерю белых, кого — к противоположному. Но овеваемая копна, уменьшаясь в размерах, все высилась посреди поля, удерживая, не давая насовсем оторваться, все стояла в глазах символом единства казачества. А ветер усиливался…

Вся Гражданская война — процесс расслоения казачества. От дней калединщины, когда казаки целыми полками во главе с офицерами шарахались от красных к белым и обратно, и до времени, когда на два противоположных непримиримых лагеря раскалывалась семья.

Процесс этот был долог и мучителен. И классовый подход объяснял четко и ясно — почему. Из десяти казаков Вёшенской станицы два были богаты, шесть считались середняками, но по среднероссийским меркам походили на кулаков, и два казака были бедны. Причем один из них из кожи лез, чтоб «выйти в люди», но не везло ему — то падеж, то неурожай, а другой сдавал свою казачью, по закону положенную ему землю в аренду, жил на арендную плату, хозяйства не имел (почему и считался бедняком), а сам в лаковых сапогах гулял по станице и громко кричал о попрании казачьих прав, засилии хохлов и на прочие злободневные темы.

Когда началась Гражданская война, двое богатых сразу же стали белыми. Один из бедняков, поколебавшись немного, ушел к красным, второй побывал в обоих лагерях по несколько раз.

Лозунг его был: «Грабь!» Вся сложность с шестью середняками. Достаток свой они имели благодаря упорному, окропленному кровавым потом труду, но достаток был «всем достаткам достаток», и такие вещи, как продразверстка, хлебная монополия и реквизиции, встречались шестью середняками в штыки. В 1918 г. по всей Донской области 18 % боеспособных казаков ушли в Красную Армию, 82 % были «в белых». В отдаленных станицах степень расслоения была еще меньше. В Вёшенской за весь восемнадцатый год из казаков исключили «за большевизм» всего одного человека — батарейца Василия Кухтина, бежавшего в Красную Армию. Причем родной брат его после этого еще полгода оставался «в белых» и даже «Георгия» от них имел. Вся Гражданская война — мучительные колебания этой «шестерки» середняков. И восстание в Вёшенской, исходя из классовых позиций, — самое яркое проявление этих колебаний.

И ехал я как-то из Каргинской к двоюродной бабке на хутор Грушенский. Подвозивший меня шофер, молодой — моложе меня — парень, рассказал, что, по словам стариков, вот у этого дома (мы ехали через хутор Лученский, и он кивнул в окошко) убили хозяина в восстание. Конные красные отступали через Лучки на Боковскую, а казаки, в том числе и лученские, наседали на них, две цепи конных двигались одна за другой. Хозяин дома, преследовавший красных, уже подскакивал к своему двору, когда ехавший последним красноармеец придержал коня и выстрелом из винтовки выбил его из седла. Выбежавшие из хаты встречать казаков домочадцы натолкнулись на лошадь, тащившую в раскрытые ворота их отца и мужа, застрявшего ногой в стремени…

Вот тебе и колебания, вот тебе и классовый подход…

Иногда мне очень хотелось хоть одним глазком самому посмотреть на ту жизнь, представлявшуюся мне сплошным сражением. И странным показалось найденное в архиве письмо некоего Сосновского, директора училища из станицы Казанской, написанное летом 1919 г. В письме осуждалась «удушливая и безжизненная атмосфера станицы… где, даже при самых спокойных обстоятельствах, предстоит полное духовное умирание».[5]