Вдалеке слышались шаги экспедиторов; чтобы не привлекать их внимания, он закрыл окно и двинулся по направлению к парадной лестнице. У двери в кладовую он чуть задержался и прислушался. Там была полная тишина. Этот человек мог забить охранников насмерть, они ведь были целиком в его власти. К. уже протянул было руку к ручке двери, но затем отдернул ее. Помочь он там уже никому не мог, а здесь сейчас будут экспедиторы; но он все же похвалил себя за решимость поднять этот вопрос и в меру своих возможностей наказать по заслугам всех настоящих виновников, всех этих высших чиновников, из которых ни один не осмелился ему показаться. Спускаясь по ступеням банковского крыльца, К. внимательно оглядел прохожих, но нигде, даже в отдалении, не увидел ни одной девушки, которая бы кого-то ждала. Упоминание Франца о невесте, которая его ждет, оказалось, таким образом, ложью, впрочем, простительной и имевшей целью сильнее возбудить сострадание.

Весь следующий день эти охранники не выходили у К. из головы, он был рассеян в работе и, чтобы справиться с ней, вынужден был просидеть в кабинете еще немного дольше, чем накануне. Когда, уже направляясь домой, он вновь проходил мимо двери этой кладовой, он, словно бы следуя заведенной привычке, открыл ее. От того, что он увидел вместо ожидаемой темноты, он просто опешил. Ничего не изменилось, все выглядело так же, как накануне вечером, когда он открыл эту дверь. Старые печатные бланки и бутылки из-под чернил сразу за порогом, каратель с палкой, все еще совершенно раздетые охранники, свеча на полке и — заново начавшиеся жалобы и крики охранников: «Господин!». К. тут же захлопнул дверь и потом еще стукнул по ней кулаками, словно так она была закрыта надежней. Чуть не плача, бросился он к экспедиторам, которые спокойно работали на копировальных аппаратах и теперь с изумлением остановились.

— Приберите же, наконец, в кладовой! — закричал он. — Мы уже тонем в этой грязи!

Экспедиторы изъявили готовность завтра это сделать, К. кивнул; был уже поздний вечер, и он не мог сейчас заставлять их делать эту работу, как он, вообще-то, собирался. Он ненадолго присел, чтобы на некоторое время удержать экспедиторов поблизости от себя, перелистал несколько копий, полагая, что это выглядит так, будто он их проверяет, и потом, поняв, что экспедиторы не осмелятся уйти отсюда одновременно с ним, устало и без единой мысли в голове пошел домой.

Как-то во второй половине дня — К. как раз был очень занят подведением баланса — между двумя клерками, которые принесли бумаги, в кабинет К. протиснулся его дядя Карл, мелкий деревенский землевладелец. Увидев его, К. испугался меньше, чем пугался на протяжении уже длительного времени, представляя себе появление дяди. Дядя должен был появиться; К. со всей отчетливостью понял это еще с месяц назад. Ему уже тогда чудилось, что он видит, как дядя, слегка сутулясь и держа в левой руке приплюснутую панаму, уже издалека выбрасывает ему навстречу правую и с бесцеремонной спешкой протягивает ее через письменный стол, опрокидывая все, что оказывается на пути. Дядя всегда спешил, ибо его гнала несчастная мысль, что за день пребывания в столице — он приезжал только на один день — необходимо осуществить все то, что он запланировал, а если и сверх того представится удобный случай поговорить, заключить сделку или доставить себе удовольствие, то и его нельзя упустить. При этом К. должен был оказывать ему, как своему в прошлом опекуну, которому он особенно обязан, всяческое содействие и, кроме того, пускать его к себе ночевать. К. про себя называл его: «дух деревни».

Едва поздоровавшись — К. пригласил его присесть в кресло, но у дяди не было на это времени, — он попросил К. поговорить с ним наедине.

— Это необходимо, — сказал он, с трудом сглатывая комок в горле, — это необходимо для моего успокоения.

К. немедленно отослал клерков из кабинета с распоряжением никого не впускать.

— Что я слышал, Йозеф? — крикнул дядя, когда они остались одни; причем он уселся на край стола и, не глядя, подгреб под себя, чтоб удобнее было сидеть, разные бумаги.

К. молчал; он знал, что́ за этим последует, но, внезапно сбросив груз напряженной работы, невольно предался приятной расслабленности и поглядел в окно на противоположную сторону улицы, от которой с его места был виден только маленький, треугольно обрезанный кусок пустой стены дома между витринами двух магазинов.

— Он смотрит в окно! — закричал дядя, воздев руки, — ради всего святого, Йозеф, ты ответишь мне или нет! Это — правда? Может ли быть, чтобы это была правда?

— Милый дядя, — сказал К., с трудом выходя из прострации, — я никак не могу понять, чего ты от меня хочешь.

— Йозеф, — предостерегающе сказал дядя, — сколько я тебя знаю, ты всегда говорил правду. Должен ли я понимать твои последние слова как дурной знак?

— Ну, я догадываюсь, чего ты хочешь, — покорно сказал К. — По-видимому, ты услышал о моем процессе

— Вот именно, — ответил дядя, медленно кивая, — я услышал о твоем процессе.

— И от кого же? — спросил К.

— Эрна мне написала, — сказал дядя, — у нее с тобой связи нет, ты, к сожалению, не очень-то о ней беспокоишься, тем не менее она об этом узнала. Я сегодня получил от нее письмо и, разумеется, сразу же приехал. Без всякой другой причины, но, кажется, и этой достаточно. Я могу прочитать тебе то место, которое касается тебя.

Он вытащил письмо из бумажника.

— Вот оно. Вот она пишет: «Йозефа я не видела уже давно, на той неделе я заходила в банк, но Йозеф был так занят, что меня не пропустили, я прождала почти час, а потом мне уже надо было домой, потому что у меня был урок фортепьяно. А я бы очень хотела с ним поговорить, может быть, в ближайшее время представится какой-нибудь случай. А на мои именины он мне прислал большую коробку шоколада, это был очень милый знак внимания с его стороны. Я забыла это тогда вам написать и только теперь, когда вы меня спросили, я это вспомнила. Потому что, должна вам сказать, шоколад в нашем пансионе исчезает сразу, и едва только до твоего сознания доходит, что тебе подарили шоколад, как его уже нет. Но насчет Йозефа я хотела вам еще кое-что рассказать. Как я уже сказала, в банке меня к нему не пропустили, потому что он как раз тогда вел переговоры с каким-то господином. Я там тихо подождала сколько-то времени, а потом спрашиваю у секретаря, долго ли еще продлятся эти переговоры. А он мне тогда и говорит, что, может быть, и долго, потому что речь, наверное, идет о процессе, который ведется против господина прокуриста. Я тогда спросила, что же это за процесс и не ошибается ли он, но он сказал, что не ошибается, что это процесс, и причем серьезный, но что больше он ничего не знает. Он сам хотел бы помочь господину прокуристу, потому что он хороший и справедливый человек, но он не знает, как это сделать и только желает ему, чтобы о нем позаботились какие-нибудь влиятельные господа. Так наверняка и будет, и все в конце концов кончится хорошо, но пока что, сколько он может судить по настроению господина прокуриста, все совсем не хорошо. Я, естественно, этим разговорам большого значения не придала, постаралась успокоить этого простодушного секретаря, запретила ему рассказывать об этом другим и посчитала все это болтовней. Но все-таки, может быть, было бы хорошо, если бы ты, милый папочка, в твой ближайший приезд разобрался в этом деле, тебе будет легко узнать это поточнее и, если в самом деле окажется нужно, вмешаться через твои большие и влиятельные связи. А если окажется, что это не нужно, а скорей всего так и будет, по крайней мере, тогда у твоей дочери появится возможность скоро тебя обнять, и она будет этому рада». Хорошая девочка, — сказал дядя, окончив чтение, и отер с глаз несколько слезинок.

К. кивнул; занятый разными делами, в последнее время он совсем забыл про Эрну, забыл даже и о дне ее рождения, и эта история с шоколадом явно была выдумана только для того, чтобы защитить его перед дядей и тетей. Это было очень трогательно, и те театральные билеты, которые он намерен ей отныне регулярно посылать, безусловно, недостаточное вознаграждение, но к посещению пансиона и к разговорам с молоденькой восемнадцатилетней институткой он сейчас чувствовал себя неспособным.