— Я согласен со всем, что ты предпримешь, — сказал К., хотя поспешность и порывистость, с которыми дядя взялся за это дело, вызывали у него неприятное чувство.

Ехать в качестве обвиняемого к адвокату для бедных — это была не такая уж большая радость.

— Не знаю, — сказал он, — можно ли вообще к такому делу привлекать адвоката.

— Естественно, можно, — сказал дядя, — это же само собой разумеется. Почему же нет? А теперь расскажи мне, чтобы у меня были точные сведения обо всем, что случилось до сих пор.

К. сразу же начал рассказывать, ничего не скрывая; его полная откровенность была тем единственным протестом, который К. мог себе позволить, против мнения дяди об этом процессе как о каком-то огромном позоре. Имя фрейлейн Бюрстнер он упомянул лишь однажды, и то вскользь, но это не вредило откровенности, поскольку фрейлейн Бюрстнер никакого отношения к процессу не имела. Глядя по ходу рассказа в окно, он заметил, что они приближаются как раз к тому предместью, где находились канцелярии суда; он обратил на это внимание дяди, который, однако, не слишком удивился такому совпадению. Машина остановилась перед каким-то мрачным домом. Дядя сразу позвонил в первую же дверь на первом этаже; пока они ждали, он оскалил в ухмылке свои крупные зубы и прошептал:

— Восемь часов, необычное время для визитов. Но на меня Пьета не обидится.

В смотровом окошечке двери появились два больших черных глаза; некоторое время они смотрели на гостей, затем исчезли, но дверь так и не открылась. Дядя и К. обоюдно подтвердили друг другу тот факт, что они видели эти глаза.

— Новая служанка, боится чужих, — сказал дядя и постучал еще раз.

Вновь появились те же глаза, теперь они могли показаться почти печальными, но, возможно, это был просто обман зрения, вызванный огнем газового светильника, который с сильным шипением горел прямо над их головами, но света давал мало.

— Откройте! — крикнул дядя и стукнул кулаком в дверь, — это друзья господина адвоката!

— Господин адвокат болен, — прошептал голос у них за спиной.

В дверях на другой стороне узкого проезда стоял какой-то господин в шлафроке, который и сделал чрезвычайно тихим голосом это сообщение. Дядя, уже разъяренный долгим ожиданием, рывком обернулся и закричал:

— Болен? Вы говорите, он болен? — и почти угрожающе, словно этот господин и был болезнью, двинулся на него.

— Уже открыли, — сказал господин, указал на дверь адвоката, запахнулся в свой шлафрок и исчез.

Дверь действительно была открыта, молодая девушка в длинном белом переднике — К. узнал эти темные, немного навыкате глаза — стояла в передней со свечой в руке.

— В следующий раз открывайте поживее! — сказал дядя вместо приветствия, в то время как девушка делала маленький книксен. — Идем, Йозеф, — сказал он затем К., который медленно проходил мимо девушки.

— Господин адвокат болен, — сказала девушка, поскольку дядя, не задерживаясь, устремился к следующей двери.

К. все еще смотрел, раскрыв глаза, на девушку, которая в это время уже повернулась спиной, запирая входную дверь; у нее было кукольно-круглое лицо, округлыми были не только бледные щеки и подбородок, но и виски, и очертания лба.

— Йозеф! — снова крикнул дядя, а девушку спросил: — Что-то с сердцем?

— По-моему, да, — сказала девушка, успевшая пройти со свечой вперед и открыть дверь в комнату.

В дальнем углу комнаты, которого еще не достиг свет свечи, над кроватью поднялось лицо с длинной бородой.

— Лени, кто это пришел? — спросил адвокат; ослепленный светом, он не узнавал гостей.

— Это Альберт, твой старый друг, — сказал дядя.

— Ах, Альберт, — сказал адвокат и расслабленно упал на подушки так, словно при этом посещении ему ничего не нужно было изображать.

— Что, действительно так плохо? — спросил дядя и уселся на край кровати. — А я в это не верю. Это просто один из твоих сердечных приступов, пройдет, как и прошлые.

— Может быть, — тихо сказал адвокат, — но такого тяжелого, как этот, еще не было. Дышать трудно, не сплю совсем, и с каждым днем силы уходят.

— Н-да, — сказал дядя и своей большой рукой крепко придавил на колене панаму. — Это плохие новости. За тобой, кстати, уход-то — как надо? И как-то печально здесь, темно как-то. Много уж времени прошло с тех пор, как я последний раз тут был, тогда мне казалось, тут поприветливее было. Да и эта твоя маленькая фрейлейн, кажется, не очень-то веселая — или притворяется?

Девушка все еще стояла со свечой у двери; насколько можно было судить по ее неопределенному взгляду, смотрела она — даже и теперь, когда дядя говорил о ней, — скорее на К., чем на дядю. К. стоял, прислонясь к креслу, которое передвинул ближе к девушке.

— Когда так болеешь, как я, — сказал адвокат, — нуждаешься в покое. Для меня здесь ничего печального нет, — и после небольшой паузы добавил: — И Лени хорошо за мной ухаживает, она молодец.[11]

Но дядю это убедить не могло, он был явно предубежден против сиделки; если он и не возражал больному, то взгляд его, когда он смотрел, как эта сиделка идет к кровати, ставит свечу на ночной столик, наклоняется над больным и, поправляя ему подушки, шепчется с ним, был суров. Он почти забыл про уважение к больному, встал и начал ходить взад-вперед за спиной сиделки; К. не удивился бы, если бы дядя схватил ее сзади за юбки и оттащил от кровати. Сам К. смотрел на все это спокойно, болезнь адвоката была ему даже не совсем неприятна: ведь ретивости, которую дядя проявлял в его деле, он противостоять не мог, и то, что теперь, без его участия, эта ретивость чем-то умерялась, он воспринимал с удовлетворением. Тут дядя, возможно, лишь для того, чтобы уязвить сиделку, сказал:

— Вы, фрейлейн, пожалуйста, оставьте нас на некоторое время, мне с моим другом надо обсудить одно личное дело.

Сиделка, которая как раз в этот момент, перегнувшись через больного, расправляла простыню у стены, только повернула голову и очень спокойно — контраст с прерывавшейся от ярости и затем вновь клокотавшей речью дяди был разителен — сказала:

— Вы же видите, господин так болен, что не может обсуждать никаких дел.

Она, по-видимому, повторила слова дяди просто ради удобства, тем не менее даже непричастный мог воспринять это как насмешку, дядя же, разумеется, взвился как ужаленный.

— Ах ты, проклятая… — пробурлил он в первом порыве возбуждения еще сравнительно неразборчиво; К., хотя и ожидал чего-то в этом роде, испугался и бросился к дяде с решительным намерением обеими руками закрыть ему рот.

Но, к счастью, за девушкой поднялся больной; дядя стал мрачен, словно проглотил что-то скверное, и потом сказал уже спокойнее:

— Мы, естественно, тоже еще в своем уме; если бы то, чего я требую, было невыполнимо, я бы этого не требовал. А теперь идите, пожалуйста!

Сиделка, выпрямившись и уже полностью повернувшись к дяде, стояла около кровати; К. показалось, что он заметил, как она поглаживает рукой руку адвоката.

— Ты можешь все говорить при Лени, — сказал больной безапелляционным тоном настоятельной просьбы.

— Это не меня касается, — сказал дядя, — это не моя тайна.

И он отвернулся, как бы показывая, что ни в какие переговоры больше вступать не намерен, но дает еще небольшое время на размышление.

— Кого же это касается? — спросил адвокат еле слышно и снова лег.

— Моего племянника, — сказал дядя, — вот, я привел его с собой, — и он представил К.: — Прокурист Йозеф К.

— О, — сказал больной значительно живее и вытянул в направлении К. руку, — простите, я вас не заметил. Иди, Лени, — сказал он затем сиделке, которая, впрочем, нисколько уже не сопротивлялась, и подал ей руку, словно они расставались надолго.

— Так ты, значит, — обратился он наконец к дяде, который, в свою очередь смягчившись, подошел ближе, — не больного навестить пришел, а по делу.

Он уже выглядел так бодро, что казалось, будто именно мысль, что его навестили по случаю болезни лишала его сил; он теперь полулежал, опираясь на локоть, что, несомненно, было довольно утомительно, и беспрерывно теребил прядь волос в гуще своей бороды.