— Ничего не случилось, — прошептала она, — просто я тарелку об стену разбила, чтобы вас вытащить.

В замешательстве К. сказал:

— Я тоже о вас думал.

— Тем лучше, — сказала сиделка, — идемте.

Через несколько шагов они подошли к какой-то двери с матовым стеклом, которую сиделка открыла перед К.

— Входите же, — сказала она.

Это, несомненно, был рабочий кабинет адвоката; насколько можно было различить в лунном свете, освещавшем сейчас лишь маленькие четырехугольники пола возле каждого из трех больших окон, кабинет был обставлен тяжелой старинной мебелью.

— Сюда, — сказала сиделка и указала на какой-то темный сундук-скамью с резной деревянной спинкой.

Усевшись, К. осмотрелся; это была большая комната с высоким потолком, доверители адвоката для бедных должны были чувствовать себя здесь потерянными.[12] К., казалось, видел те мелкие шажки, которыми посетители приближались к этому величественному письменному столу. Но затем он забыл об этом и уже видел только сиделку, которая села совсем близко к нему и почти прижала его к боковой спинке.

— Я думала, — сказала она, — вы сами ко мне выйдете, а не только после того, как мне пришлось вас вызывать. Это все-таки странно. Сначала вы смотрите на меня, не отрываясь, прямо с порога, а потом заставляете меня ждать. И называйте меня просто Лени, — прибавила она неожиданно и так поспешно, словно боялась упустить хоть одно мгновение этой фразы.

— С удовольствием, — сказал К. — А что касается этой странности, то она просто объясняется. Во-первых, я же должен был слушать болтовню этих старых джентльменов и не мог сбежать без причины, а во-вторых, я не дерзкий, я скорее робкий, да и вы, Лени, совсем не выглядели так, будто вас можно взять наскоком.

— Это не так, — сказала Лени, положила руку на спинку и посмотрела на К., — просто я вам не понравилась и, по-видимому, не нравлюсь и сейчас тоже.

— Ну, понравиться — это еще не все, — сказал К. уклончиво.

— О-о! — сказала она, смеясь; это замечание К. и ее маленькое восклицание обеспечивали ей определенное превосходство.

Из-за этого К. некоторое время молчал. Поскольку он уже привык к темноте в комнате, он мог теперь различить отдельные детали обстановки. Особенно привлек его внимание большой портрет, висевший справа от двери; он наклонился вперед, чтобы лучше рассмотреть его. Портрет представлял мужчину в судейской мантии, мужчина сидел на высоком троне, многие части которого выделялись своей позолотой. Необычным было то, что в позе судьи не было спокойного достоинства; левой рукой он крепко упирался в подлокотник и спинку, а пальцами ничем не занятой правой обхватил другой подлокотник, словно собирался в следующее же мгновение со страстным и, может быть, гневным поворотом вскочить, чтобы сказать что-то решающее или даже объявить приговор. Обвиняемого следовало, очевидно, предполагать на ступенях у подножия — самые верхние из них, покрытые желтым ковром, еще можно было рассмотреть на картине.

— Возможно, это мой судья, — сказал К. и указал пальцем на портрет.

— Я его знаю, — сказала Лени и тоже посмотрела на портрет, — он часто сюда приходит. Это портрет еще времен его молодости, но он даже и похожим на него никогда не мог быть, потому что он маленький, почти как клоп. И несмотря на это заставил вот так вытянуть себя в длину на портрете, потому что он безумно тщеславен, как все здесь. Но и я тоже тщеславна и очень недовольна, что совсем вам не нравлюсь.

На последнее замечание К. ответил лишь тем, что обнял Лени и прижал к себе — она тихо склонила голову на его плечо, — но по поводу остального он спросил:

— И в каком он там чине?

— Он там следователь, — сказала она, теребя руку, которой он ее обнимал, и играя его пальцами.

— Опять всего лишь следователь, — разочарованно сказал К., — а высшие чины прячутся. Но ведь он же сидит на троне.

— А это все выдумки, — сказала Лени, прижимаясь лицом к руке К., — на самом деле он сидит на кухонном кресле, накрытом старой попоной. А вы что же, все время должны о вашем процессе думать? — медленно прибавила она.

— Нет, совсем нет, — сказал К., — я, может быть, даже слишком мало о нем думаю.

— Ваша ошибка не в этом, — сказала Лени, — а в том, что вы слишком упрямы, так я слышала.

— Кто это сказал? — спросил К., он чувствовал ее тело на своей груди и смотрел вниз на густые темные волосы, стянутые в тугой узел.

— Я слишком много выдам, если я вам это скажу, — ответила Лени. — Не спрашивайте, пожалуйста, об именах, а лучше исправьте вашу ошибку, не будьте так упрямы, против этого суда ведь нет защиты, надо сделать признание. Вот вы и сделайте это признание при первом же удобном случае. Только тогда и появится возможность ускользнуть от них, только тогда. Правда, даже и это невозможно сделать без посторонней помощи, но насчет этой помощи вы не бойтесь, я сама вам ее окажу.

— Вы много знаете об этом суде и о тех уловках, которые здесь нужны, — сказал К. и, поскольку она уж совсем на него навалилась, посадил ее к себе на колени.

— Это уже лучше, — сказала она и, устраиваясь у него на коленях, разгладила юбку и оправила блузку.

Потом она обняла его обеими руками за шею, отклонилась назад и посмотрела на него долгим взглядом.

— А если я не сделаю это признание, вы не сможете мне помочь? — спросил К. в порядке эксперимента.

Я занимаюсь вербовкой помощниц, думал он почти с удивлением, сначала фрейлейн Бюрстнер, потом жена служителя суда и теперь, наконец, эта маленькая сиделка, которой я по непонятной причине, кажется, очень нужен. Как она сидит у меня на коленях, словно это место для нее и создано!

— Нет, — ответила Лени и медленно покачала головой, — тогда я не смогу вам помочь. Но вы же не хотите моей помощи, она вам не нужна, вы своевольны, вы не позволите себя уговорить, — и после небольшой паузы спросила: — У вас есть возлюбленная?

— Нет, — сказал К.

— Да есть, — сказала она.

— Да, действительно, — сказал К., — подумать только, я от нее отказываюсь, а между тем у меня даже фотография ее с собой.

В ответ на ее просьбу он показал ей фотографию Эльзы; съежившись у него на коленях, она рассматривала карточку. Это был моментальный снимок. Эльза была снята в момент окончания головокружительного танца, который она с удовольствием исполняла в кабачке, ее юбка еще летела вокруг нее, взвихренная пируэтом, руки она упирала в крепкие бедрa, шея была изогнута, она смотрела в сторону и смеялась; того, кому был адресован ее смех, на фотографии не было.

— Она сильно затянута, — сказала Лени и показала на фотографии место, где это, по ее мнению, было заметно. — Она мне не нравится, она неуклюжа и груба. Впрочем, возможно, с вами она нежна и ласкова, судя по фотографии, похоже на то. Такие большие, сильные девушки часто только и могут, что быть нежными и ласковыми. Но смогла бы она пожертвовать собой ради вас?

— Нет, — сказал К., — она не нежна и не ласкова и пожертвовать собой ради меня не смогла бы. Но я пока ни того, ни другого от нее не требовал. Я даже и эту фотографию не рассматривал так внимательно, как вы.

— Тогда она для вас вовсе не так много значит, — сказала Лени, — тогда она вам вовсе не возлюбленная.

— Нет, — сказал К., — я свое слово назад не беру.

— Но тогда, если даже она сейчас и ваша возлюбленная, — сказала Лени, — вы бы не стали очень уж жалеть, если бы ее потеряли или поменяли на какую-нибудь другую, к примеру, на меня.

— Конечно, — сказал К., усмехаясь, — это возможно, но у нее есть перед вами одно большое преимущество: она ничего не знает о моем процессе, и даже если бы она что-то о нем узнала, она бы не стала об этом думать. Она бы не пыталась уговорить меня не упрямиться.

— Это вовсе не преимущество, — сказала Лени. — И если у нее нет других преимуществ, то я не теряю надежды. У нее есть какой-нибудь физический недостаток?

— Физический недостаток? — переспросил К.