— Здравствуйте, бабушка, все ли у вас хорошо, ничего не надо? — Тансылу присела рядом, сложив ноги калачиком, подоткнула под себя одеяло.

— Здравствуй, дочка, — бабушка обняла ее, поцеловала, — как хорошо, что ты вышла, а то сидишь там одна, тоскуешь. К людям надо идти, когда на душе плохо, а не прятаться от них.

Тансылу еле сдержала слезы.

«Все они знают, все видят!»

— Ты так похорошела, Тансылу, — почти беззубый рот бабушки расплылся в улыбке, и, наклонившись к девушке, она шепнула: — Никак дитя ждешь, а от нас таишься. Не дело это, людям радость будет, вашего с Аязгулом малыша понянчить, да и его родителям радость особая, что ты все от них бегаешь, а?

Тансылу замерла, потеряв дар речи: бабушка не хуже шамана все ей раскрыла, рассказала, только глянув на нее.

— Ну, что молчишь, словно воды в рот набрала? К концу зимы разродишься, думаю, надо готовиться. Зима нам дана, чтобы потомством обзаводиться. Посмотри, вон и у овец наших приплод уже есть, да еще будет, они на это дело скорые. И у кобыл бока округлились. Твой Черногривый не одну покрыл!

Бабушка все говорила, а в груди Тансылу вскипала злость. Благое расположение духа улетучилось, на его место змеей вползла ненависть — к Ульмасу, к его поганому роду, к себе самой, к ребенку, копошащемуся в ее животе.

«Как я не догадалась раньше? — злилась Тансылу. — Надо вытравить Это, убить, пока не родилось, но как?»

Тансылу не могла больше чинно сидеть, вскочила, как ошпаренная, одержимая одной мыслью и вдруг песня шамана, глухие удары в бубен отрезвили ее.

«Шаман! Он все может!»

Тансылу побежала к камню, у которого было устроено святилище, где приносили жертву духам, где просили каждый о своем, где шаман выпивал чудодейственный напиток из кислого молока, сухих веточек и плодов горных трав, входил в экстаз и слушал духов, задавая им вопросы и прося помощи и совета.

— Что это с ней? — бабушка Хадия сошла с лица, предчувствуя что-то недоброе.

Но рядом никого не было, кто бы ответил на этот вопрос. И, тревожась все больше, старуха поднялась и, переступая, как утка, с ноги на ногу, пошла за Тансылу.

Шаман окропил кровью жертвенного ягненка камень, который с самого начала ритуала был полит священным напитком сомы-хаомы, так любимого богами и дающего человеку, принявшего его, дар видения того, что в обычной жизни не доступно никому из людей.

— Прими, о Великий Тенгри жертву от того, кто хочет спросить тебя о сокровенном! Воздай просителю по его щедрости, открой ему тайну пути его. Испей священной сомы и будь весел и добр к вопрошающему, — пел шаман, пританцовывая перед алтарем, вокруг которого горели костры, вспыхивающие сонмом искр, когда шаман ветром проносился рядом.

Тансылу, очарованая магическим действом, сидела поодаль и качалась в такт ритму. Бабушка Хадия присела в отдалении среди соплеменников, с интересом наблюдающих за ритуалом.

Шаман, воздев руки к небу, еще и еще призвал Тенгри, и вдруг замер. Бубен выпал из его рук, длинные уши войлочного клобука[15] приподнялись от порыва налетевшего ветра. Пламя костров затрещало, добравшись до крупных сухих поленьев, спрятанных под ворохом веток и соломы. Тансылу закатила глаза и застыла изваянием. Ее мысль через шамана воспарила к небу, и небо возмутилось. Сверху обрушился на шамана вихрь, сорвал его ритуальную шапку, ударил в лицо, да так, что тот упал на колени, закрывая голову руками. Люди поднялись со своих мест и в страхе разбежались, только старая Хадия на коленях доползла до Тансылу и протянула к ней руки.

— Не надо, дочка, остановись! — кричала она, но ее голос был подобен шепоту листвы, заглушаемому рыком бегущей с гор воды.

Шаман, повинуясь воле того, кого он вопрошал, поднялся на ноги, повернулся к Тансылу и запел песнь, слова которой зазвучали магическим заклинанием:

— Велика щедрость прославленной людьми и любимой богами Умай, дарующей душу семени, вдыхающей в него чистый дух. Страшны козни демонов, поджидающие добычу, заманивающие в свои сети слабых духом и одержимых страстями. Во имя победы добра над злом, не искушай, женщина, богов, выбравших тебя вместилищем для возрождения Свободного Духа, не впускай в свое сердце демонов, береги дарованное тебе, ибо ответственна ты перед небом и землей, перед настоящим и будущим.

Костры угасли. Только уголья еще мерцали красным огнем, готовые при малейшем порыве ветра вновь вспыхнуть. Шаман осел, уронил голову на грудь. Его сознание еще металось в иных мирах, о чем говорили бессвязные бормотания, редкие взмахи руками, словно посвященный в великие тайны мироздания отгонял кого-то, кому не было места в мире людей.

Тансылу не мигая смотрела на лежащую у ее ног бабушку. Казалось, девушка никак не может понять, почему старуха здесь, почему она лежит и к тому же вцепилась в ее ноги. Но в ушах все еще звучал голос шамана и постепенно до Тансылу начало доходить то, что передали через него духи — она должна смириться и стать матерью, матерью ребенка, который ей не нужен, более того, который уже ненавистен ей. Тансылу не умела принимать удары судьбы с поникшей головой. Чем труднее ей было, тем большая злость вскипала в ее сердце. И сейчас она, раздираемая гневом, искала виновных в том, что вышло не по ее воле, на кого она могла бы направить весь свой неуправляемый гнев. Только два человека оказались перед ней — бабушка Хадия и шаман, — и оба поникшие. Тансылу вскочила, отпихнула от себя старуху, одним прыжком, как убегающая лань, она оказалась рядом с шаманом. Не владея собой, Тансылу пнула его, отчего тот завалился на бок. Реальность только начала возвращаться к нему, но сил на то, чтобы действовать, еще не было. И шаман косился на обезумевшую девушку, пытаясь неловкими жестами защититься от ее гнева.

— Или ты вытравишь Это из меня, хоть с помощью духов, хоть без них, или я убью тебя, как клопа, от которого нет никакого толка, одно беспокойство!

Шаман не промолвил ни слова, только закрыл глаза, шепча что-то несвязное и непонятное. Тансылу зарычала, как зверь, и выхватила кинжал. Сильная рука ухватила ее за запястье, сжала его так больно, что Тансылу вскрикнула и выронила кинжал. Она не успела понять, кто и как осмелился встать на ее пути, как смельчак загреб ее в охапку, поднял на руках, крепко сжимая в объятиях.

— Аязгул?..

Она узнала друга, повернувшись к нему лицом, и слезы ручьем покатились из только что пылавших огнем глаз.

— Успокойся, Тансылу, все будет хорошо, я с тобой.

Он отнес девушку в юрту, уложил там на кошме, укрыл потеплее, убаюкал, как ребенка, утешая и шепча ласковые слова. Когда Тансылу уснула, он вышел. Несмотря на ночь, в стойбище никто не спал. Морозный ветер обжигал лица, но люди лишь плотнее укутывались в халаты. Перед шатром бабушки Хадии сидели старейшины племени. Они переговаривались меж собой и, когда Аязгул подошел к ним, самый старший обратился к нему:

— Аязгул, сынок, мы знаем тебя с детства. Твои родители — уважаемые люди в нашем племени. Мы приняли тебя, как вождя, хотя ты поставил впереди себя дочь Таргитая. Да, мы помним последний наказ матери Тансылу, и она сама в бою доказала свое право на то, чтобы заботиться о нашей безопасности, но, — старик покачал головой, — ты же видишь, сынок, что Тансылу одержима демонами и ее умение сражаться в бою не может перевесить чашу страданий, которые она принесла всем нам.

Все старики согласно закивали.

— Что вы хотите? — Аязгул смотрел с почтением, но в его голосе звучали стальные нотки.

Старики помолчали. Переглянулись. Аязгул понял, что они еще до его прихода приняли решение. Тот же старик продолжил:

— Ты должен стать настоящим вождем, Аязгул, а не выполнять приказания Тансылу. А она… из нее надо выгонять демонов зла. И ты можешь помочь шаману сделать это.

— Нет! — решительно возразил Аязгул.

Он понимал, что значат слова «помочь шаману». Придется связать Тансылу, подавить ее волю, как после этого он сможет смотреть ей в глаза? К тому же она… беременна!