Оставшись одна, Мадлена Бланше отправила Жанни и поле пасти овец и козу, а сама пошла в самый конец мельничного шлюза, в уголок, со всех сторон подмытый водой и усеянный старыми пнями, которые дали столько новых ветвей и побегов, что в двух шагах было ничего не видать. Она часто ходила туда молиться богу, потому что там ей никто не мешал и она могла прятаться в высокой буйной траве, словно водяная курочка в гнезде из зеленых веток.

Очутившись там, она опустилась на колени и хорошенько помолилась, в чем очень нуждалась и надеялась найти утешение; но мысли ее были заняты найденышем, которого ей предстояло уволить и который любил ее так, что мог умереть с горя в разлуке с нею. Одним словом, господу богу она сумела сказать немногое — что для нее нет несчастья горше, чем потерять свою единственную опору и дитя своей души. И она зарыдала так сильно, что лишь чудом не рассталась с жизнью: у нее пресеклось дыхание, она плашмя рухнула в траву и больше часа лежала без памяти.

Однако в сумерках Мадлена собралась с силами и, заслышав Жанни, который с песней загонял домой скотину, кое-как встала на ноги и пошла готовить ужин. Вскоре после этого она услыхала, как волы привезли дуб, купленный Бланше, и Жанни радостно выскочил навстречу Франсуа — он целый день не видел друга и соскучился по нему. Бедный малыш Жанни изрядно огорчился, увидев, какими злыми глазами смотрит отец на его милую мать; он даже поплакал в поле, не понимая, что произошло между родителями. Но детские слезы как утренняя роса — быстро сохнут, и сейчас он уже обо всем позабыл. Мальчик ухватил Франсуа за руку и вприпрыжку, как молодая куропатка, потащил его к Мадлене.

Найденыш с первого же взгляда заметил, что глаза у мельничихи красные, а лицо бледное. «Боже мой, дома что-то стряслось!» — в свой черед бледнея и дрожа, решил он и уставился на нее в надежде, что она тут же все ему выложит. Но Мадлена усадила Франсуа за стол и молча подала ужин, к которому он так и не притронулся. Один Жанни ел и болтал, ни о чем не тревожась, потому что мать поминутно целовала его и уговаривала приналечь на еду.

Когда он лег спать, а служанка принялась за уборку, Мадлена вышла и знаком велела Франсуа следовать за нею. Она спустилась по лугу до самого ручья и там, собравшись с духом, сказала найденышу:

— Мальчик мой, нас с тобою постигла беда, — господь бог ниспослал нам большое несчастье. Ты видишь, как мне тяжело; постарайся же из любви ко мне быть сильней меня; я не знаю, что со мной станется, если ты меня не поддержишь.

Франсуа ни о чем не догадывался, но сразу же заподозрил, что виной всему господин Бланше.

— Что это вы говорите? — молвил он, целуя Мадлене руки, словно родной матери. — Как вы могли подумать, что у меня недостанет сил утешить и поддержать вас? Разве я не ваш слуга, пока живу на земле? Разве я не ваш сын, готовый работать на вас и достаточно теперь сильный, чтобы вы ни в чем не нуждались? Пусть господин Бланше делает, что ему вздумается. Я сам прокормлю и одену и вас и нашего Жанни. Если нам нужно на время расстаться, я наймусь в работники — по соседству, конечно, чтобы видеть вас в будни и приходить к вам на целый день в воскресенье. У меня теперь хватит сил пахать и заработать сколько вам нужно. Вы ведь такая бережливая, и на жизнь у вас уходит так мало! Ну, станете поменьше отрывать от себя для других, и все тут. Будет, будет, госпожа Бланше, милая моя матушка! Успокойтесь и не плачьте, потому что если не перестанете, я с горя помру.

Увидев, что сам он не догадается и надо сказать ему всю правду, Мадлена возложила упования на господа и решилась причинить найденышу боль: ничего другого ей не оставалось.

— Полно, полно, Франсуа, сынок, — сказала она. — Речь не об этом. Насколько я разбираюсь в делах, мой муж еще не разорился; и если бы все сводилось к боязни обеднеть, я, поверь, не огорчалась бы так сильно. Кто на работу спор — тот нищеты не боится. Но раз уж тебе надо объяснить, отчего у меня на сердце камень, знай, что господин Бланше зол на тебя и требует, чтобы ноги твоей у нас в доме не было.

— Так вот оно что! — воскликнул Франсуа, вскакивая. — Пусть тогда он сразу прикончит меня — все равно мне после такого удара не жить. Да, да, пусть прикончит — я ведь знаю, я всегда ему мешал, и он хотел моей смерти. Ну, где он? Я разыщу его и спрошу: «Объясните, за что вы меня выгоняете? Может быть, я сумею ответить на ваши обвинения. А если вы и тогда будете стоять на своем, скажите это прямо, чтобы… чтобы…» Я сам не понимаю, что говорю, ей-богу, Мадлена, не понимаю; я не в себе — перед глазами туман, сердце захолонуло, голова кружится; я, наверное, помру или ума решусь.

И бедный найденыш рухнул наземь, колотя себя по голове кулаками, как в тот день, когда Забелла попыталась отдать его в приют.

При виде этого к Мадлене вернулось все ее мужество. Она схватила Франсуа за руки и так встряхнула, что ему поневоле пришлось выслушать ее.

— Если вы безвольны и непослушны, как ребенок, — сказала она, — значит, вы не стоите моей любви, и мне стыдно, что я растила вас, как родного сына. Встаньте! Вы уже мужчина, а мужчине не к лицу вот так кататься по земле. Выслушайте меня, Франсуа, и ответьте, довольно ли у вас любви ко мне, чтобы перебороть горе и пожить какое-то время вдали от меня. Пойми, сынок, так надо ради моего спокойствия и чести, потому что иначе муж будет меня тиранить и унижать. До сих пор я держала тебя у нас из любви к тебе; теперь ты должен расстаться со мной из любви ко мне. Есть разные способы доказать свою любовь — все зависит от времени и обстоятельств. И твой долг — покинуть меня немедленно: чтобы господин Бланше не натворил глупостей, я обещала, что утром тебя уже здесь не будет. Завтра Иванов день. Иди и наймись на службу, только не слишком по соседству: если мы будем часто видеться, господин Бланше укрепится в своих подозрениях.

— В каких еще подозрениях? В чем я перед ним провинился, Мадлена? Что я сделал плохого? Неужто он все еще думает, что вы вводите семью в убыток, заботясь обо мне? Но ведь это нелепо: я сам теперь член вашей семьи. Я крошки лишней не съем, гроша из дома не вынесу. Может быть, он воображает, что я беру себе свое жалованье и оно слишком велико? Тогда разрешите мне поступить так, как я собирался, и объяснить ему, что со смерти бедной моей матери Забеллы я не взял у вас ни экю, или, если вы не согласны, чтобы я ему это сказал… Да, в самом деле, узнав про это, он потребует с вас все, что вы мне не заплатили и потратили на добрые дела. Ладно, вот что я ему предложу. Я скажу, что, начиная со следующей получки, остаюсь у вас на службе бесплатно. Тогда уж он не сочтет, что я ему слишком дорого стою, и должен будет терпеть меня у себя в доме.

— Нет, нет, Франсуа! — поспешно вставила Мадлена. — Это невозможно. Если ты ему это скажешь, он так разозлится на нас с тобой, что быть беде.

— Но почему? — изумился Франсуа. — В чем дело? Неужто он затеял все это лишь ради удовольствия огорчить нас?

— Сынок, не спрашивай, за что он злобится на тебя. Я не в силах это сказать — мне было бы слишком стыдно за него. И не ломай себе над этим голову — так будет лучше для нас всех. Могу лишь снова повторить: твой долг передо мною уйти отсюда. Ты уже взрослый и сильный, ты обойдешься без меня: на стороне ты заработаешь даже больше, потому что от меня все равно ничего не берешь. Дети всегда расстаются с матерью: все они уходят на заработки, и порой очень далеко. Вот и ты поступишь как другие, а я, как все матери, буду горевать — плакать, думать о тебе, днем и ночью молить бога, чтобы он уберег тебя от зла.

— Ну, еще бы! И наймете другого слугу, который окажется плохим работником, не будет заботиться о вашем сыне и беречь ваше добро, а может быть, просто возненавидит вас, потому что господин Бланше велит ему вас не слушаться, и он примется доносить обо всех ваших добрых делах, представляя их в черном свете. И вы станете несчастной, и вас никто не утешит и не защитит, потому что рядом не будет меня. Вы решили, что если я в горе, так совсем уж и духом пал? Вы решили, что я думаю лишь о себе, да еще прибавляете, что на стороне мне будет выгодней? А я вовсе о себе не думаю. Выиграю я, проиграю ли — мне-то что? Я даже не спрашиваю себя, справлюсь или нет со своим горем. Выживу я или умру от него — это уж как богу угодно, а для меня безразлично, коль скоро мне не дают жить для вас. Меня удручает другое, с чем я никогда не примирюсь, — вам угрожает беда. Вас растопчут в свой черед: меня для того и убирают с дороги, чтобы ваши права ущемить легче было.