Видя, как чахнет Мадлена, какой тоскливый и грустный у нее вид, муж ее почувствовал к ней жалость и испугался, как бы она не слегла: ему вовсе не хотелось ее терять, потому что она содержала его добро в порядке, да еще восполняла то, что он проматывал. Севера не позволяла ему подолгу уходить к себе на мельницу, и он понимал, что без Мадлены там все живо пойдет прахом; поэтому, по привычке выговаривая жене и жалуясь на ее расточительность, Бланше отнюдь не рассчитывал ни на что лучшее с чьей бы то ни было стороны.

И вот Бланше задумал найти женщину, которая бы ухаживала за его женой и составила ей компанию, а тут как раз умер его дядя, опекун его сестер, и младшая из них свалилась мельнику на шею. Сперва он подумывал, не поселить ли ее у Северы, но родня пристыдила его; к тому же, когда Севера увидела, что девочка, которой шел уже пятнадцатый год, обещает стать красавицей, ей сразу расхотелось попользоваться выгодами опекунства, и она предупредила Бланше, что, на ее взгляд, заботиться о юной особе и присматривать за ней — дело слишком рискованное.

По этой причине Бланше, считая небезвыгодным взять под опеку сестру, которую вырастивший ее дядя не обошел в завещании, и остерегаясь препоручить ее кому-нибудь из родни, привез девушку на мельницу и велел жене видеть в ней сестру и подругу, научить ее работать в поле и по хозяйству, но все это сделать так, чтобы не слишком обременять ее и не пробудить в ней желание сменить место жительства.

Мадлена осталась вполне довольна таким устройством семейных дел. Мариэтта Бланше приглянулась ей прежде всего тем, что отпугнуло Северу, — своей красотой. Полагая, что прекрасное лицо — неразлучный спутник здравого ума и доброго сердца, она встретила девочку не как сестру, а скорее как дочь, которая, может быть, заменит ей бедного Франсуа.

Тем временем бедный Франсуа силился терпеливо нести бремя горя, но ему это удавалось плохо, потому что никогда еще на плечи мальчика и даже мужчины не ложился груз тяжелее. Для начала найденыш занемог, и хворь, пожалуй, оказалась для него счастьем, потому что помогла ему убедиться в добросердечии новых хозяев: те не отправили его в больницу, а оставили у себя и заботливо за ним ухаживали. Этот мельник был совсем не то, что Каде Бланше, а дочь его, еще не пристроенная в свои тридцать с лишним лет, славилась примерным поведением и благотворительностью.

К тому же эти люди, несмотря на болезнь Франсуа, сразу увидели, что он для них — сущая находка.

Он был так крепко и ладно скроен, что совладал с недугом быстрей, чем любой другой на его месте, и, хотя взялся за работу еще до того, как окончательно оправился, не слег от этого вторично. Его мучила совесть: ему не терпелось наверстать упущенное и отблагодарить хозяев за доброту. Однако недомогал он еще месяца два с лишним и по утрам, принимаясь за дело, чувствовал во всем теле такую ломоту, словно с крыши свалился. Но за работой он мало-помалу разогревался и никому не рассказывал, как трудно ему к ней приступать. Хозяева были настолько им довольны, что вскоре доверили ему многое такое, что не входило в его обязанности. Очень пригодилось Франсуа и то, что он знал грамоте: ему поручили вести счета, с чем раньше никто на мельнице не справлялся, отчего в делах нередко получалась путаница. Словом, несмотря на горе, он вел себя как нельзя более разумно; а так как из осторожности Франсуа не болтал о том, что он найденыш, никто и не попрекал его безродством.

Но ни хорошее обхождение, ни дела, ни хворь не помогли ему забыть Мадлену, маленького Жанни, милую мельницу в Кормуэ и кладбище, где покоилась Забелла. Сердцем он был всегда с ними и по воскресеньям целый день витал мечтами вдали, вовсе не отдыхая после недельных трудов. От родных мест его отделяли целых шесть лье, так что вестей оттуда он не получал. Сперва он надеялся притерпеться к этому, но беспокойство так томило его, что он стал придумывать разные способы, чтобы хоть раз-другой за год узнать, как живется Мадлене, — ходил по ярмаркам, высматривал земляков и, встретив кого-нибудь, заводил разговор о прежних своих знакомцах, но осторожности ради начинал с тех, до кого ему было мало дела, и лишь потом доходил до Мадлены, занимавшей все его мысли; таким манером ему удавалось кое-что выведать о ней и ее семье.

— Однако час уже поздний, господа честные, — я сам над своим рассказом носом клюю. До завтра — тогда, если захотите, доскажу остальное. Доброй ночи всей компании!

Коноплянщик отправился на боковую, арендатор же зажег фонарь и проводил матушку Монику до самого дома кюре — женщина она была пожилая, и зрение у ней начинало сдавать.

На другой день все мы вновь сошлись на ферме, и коноплянщик продолжил рассказ.

— Уже три года Франсуа жил в этом Эгюранде, недалеко от Вильширона, на хорошей мельнице, которая называется не то Верхней, не то Нижней, не то Средней Шампо — в этих краях, как и в наших, название Шампо очень в ходу. Я раза два на ней бывал. Прекрасный, благодатный край! Крестьяне живут там побогаче наших, одеваются чище, и дома у них лучше; они больше занимаются торговлей, и хотя земля у них не такая тучная, доход от нее куда значительней. Местность там, однако, ужасно неровная. Везде скалы, на каждом шагу вымытые реками овраги. Но все равно там очень красиво и приятно. Деревья густые, развесистые; в обеих Крёзах с притоками, а их немало, вода чистая, словно с гор.

Мельницы там покрупней наших, а та, на которой служил Франсуа, была одной из самых лучших и мощных. Как-то зимой владелец ее, а звался он Жан Верто, сказал ему:

— Франсуа, слуга мой и друг, нужно мне кой о чем с тобой потолковать, и ты уж изволь выслушать меня повнимательней. Мы с тобой знакомы не первый день, и признаюсь открыто: если дела мои пошли на лад, мельница процветает и сам я других мельников за пояс заткнул, одним словом, если я приумножил свое достояние, то это твоя заслуга. Ты работал на меня не как слуга, а как друг и родня. Ты соблюдал мою выгоду, как свою собственную. Ты распоряжался моим добром так, как мне вовек не распорядиться, и доказал, что ты грамотней и разумней, чем я. Бог сотворил меня доверчивым, и я вечно был бы обманут, не присматривай ты за всем и вся. Те, кто употреблял мою доброту во зло, пытались поднять голос против тебя, но ты не сробел и за все держал ответ только сам, из-за чего не раз подвергал себя опасностям, от которых тебя всегда уберегали твое мужество и учтивое обхождение. Сердце у тебя под стать голове и рукам — это мне в тебе и нравится. Ты не скаред, но любишь порядок. В обман, как я, не даешься, но, как и я, всегда готов помочь ближнему. Если уж кто впрямь оказывался в нужде, ты первый советовал мне быть с ним повеликодушней. Если же кто лишь прикидывался бедняком, ты всегда успевал меня насторожить. Кроме того, для крестьянина ты человек ученый. У тебя и разум и выдумка есть. Что ты ни задумаешь, все удается; за что бы ни взялся, все идет на лад. Так вот, я доволен тобой, и мне желательно, чтобы ты тоже был доволен. Поэтому признайся откровенно, чего ты от меня хочешь, и тебе ни в чем отказа не будет.

— Не понимаю, с какой стати вы об этом спрашиваете, хозяин, — ответил Франсуа. — Добро бы вам показалось, что я чем-то недоволен, но ведь этого нет, можете не сомневаться.

— Я не говорю, что ты недоволен. Но у тебя такой вид, какого у счастливых людей не бывает. Ты вечно грустный, никогда не смеешься, даже повеселиться не хочешь. Ты такой тихий, словно траур носишь.

— И вы осуждаете меня за это, хозяин? Но тут я не могу вам потрафить, потому как выпивки и танцев не люблю, в кабак и на посиделки не хожу, песен и прибауток не знаю. Мне по душе лишь то, что не мешает мне исполнять свой долг.

— За это ты заслуживаешь только уважения, и не мне тебя осуждать, сынок. А заговорил я об этом лишь потому, что, сдается мне, у тебя что-то есть на душе. Может быть, ты считаешь, что слишком много работаешь тут на других, а тебе самому от этого мало проку?