— Как, уже полночь? — весело спохватывалась герцогиня. — А я, ей-богу, думала, что самое большее — десять! Вот еще один чудесно проведенный вечер!

Герцогиня терпеть не могла рано ложиться. Часто комментарии к «Quotidienne» возобновлялись на следующее утро, и наконец, — вещь прямо невероятная! — герцогиня, которая все еще довольно часто повторяла, что Францию погубил не кто иной, как нормандцы, заявила, что комментарии к «Quotidienne» еще недостаточны для образования крошки — так Ламьель называли в замке. Крошка, для того, чтобы вполне справляться со своими обязанностями лектрисы, должна была понимать даже злостные анекдоты о женах банкиров и других либеральных дамах, которыми «Quotidiene» обычно, украшает свои фельетоны. Крошке пришлось прочесть вслух «Вечера в замке»[16] госпожи де Жанлис, а затем и наиболее нравственные романы этой знаменитой комедиантки. Позднее герцогиня нашла, что Ламьель доросла до понимания «Словаря светского этикета» — самого глубокого сочинения века. Все то, что касалось различий, а в особенности разграничений между отдельными слоями общества, необычайно привлекало внимание женщины, которая в течение всей своей жизни вот-вот должна была стать герцогиней. Лишь из-за исключительно неблагоприятного стечения обстоятельств она достигла этого высочайшего титула — заветной мечты всех дам Сен-Жерменского предместья, — когда ей перевалило уже за сорок, и она, по ее словам, больше не дорожила положением в свете. Огорчения, которых она натерпелась в течение столь долгого ожидания, ожесточили характер этой женщины, слабой и суеверной от природы, лишившейся всего, когда ей изменила юная свежесть. Она могла бы найти утешение в страстных заботах о каком-либо взятом в замок бедняке; но первый же случай подобного рода вызвал такой ужас ее духовника, что герцогиня дожила до преддверия старости без дальнейших грехопадений, и это ежечасное страдание окончательно озлобило ее характер. Бывали минуты, когда она положительно испытывала потребность рассердиться. Когда она прибыла в Нормандию, высокомерие маркизы, требовавшей чтобы ей оказывались те же почести, что и герцогине, показалось столь странным знатным дамам из соседних замков, что салон г-жи де Миоссан был объявлен невероятно скучным. Ходили туда нехотя, а если и откликались на приглашение к обеду, то преимущественно лишь в сезон ранней зелени и плодов. От замашек очень богатых женщин герцогиня сохранила привычку посылать в Париж нарочных за первым зеленым горошком, первой спаржей и т. д. Она отлично знала то, что, впрочем, многочисленные соседние замки и не пытались от нее скрывать, — а именно, что ее навещали исключительно ради этих возвращавшихся из Парижа курьеров.

Герцогиня пользовалась своей мнимой болезнью глаз для того, чтобы никогда не расставаться с Ламьель. В сердце этой приятной женщины она полностью унаследовала место собачки Дэш, незадолго до этого умершей.

Жить при герцогине в замке показалось бы рядовой молоденькой крестьянке верхом счастья, но у Ламьель меньше чем через год исчезла вся ее молодая веселость.

Так прошло несколько месяцев; наконец Ламьель не на шутку заболела. Первые же признаки болезни показались настолько опасными, что герцогиня скрепя сердце согласилась вызвать доктора Санфена, который уже много лет являлся в замок только на Новый год. До этого по настоянию Дюсайара вместо него приглашали доктора Бюирета из Мортена, городка в нескольких лье от замка. Дюсайар побаивался, как бы г-н Санфен не завладел всецело умом герцогини и не излечил ее от мнимой болезни глаз. Вызов в замок необыкновенно польстил безграничному тщеславию горбатого врача: только этого ему и недоставало для достижения полной славы в округе. Он решил произвести глубокое впечатление. По его мнению, герцогиня должна была умирать от тоски, поэтому в течение первой половины своего визита он был удивительно груб; обращаясь к этой даме, он употреблял самые странные выражения, прекрасно зная, что ее речь отличается исключительной обдуманностью и изяществом.

Болезнь молодой девушки привела его в изумление. «Вот весьма редкий для Нормандии случай, — подумал он — это скука, и притом скука, несмотря на общество герцогини, на ее превосходного повара, ранние овощи и фрукты, прекрасную мебель в замке и т. д. Это даже становится интересным; нужно устроить так, чтобы меня отсюда не выгнали, грубое прижигание я уже сделал и достаточно сильно. Да к тому же этой женщине может сделаться дурно, а если она упадет в обморок, мне станет здесь скучно. Осторожнее, господин доктор! Самое жестокое, что я могу придумать для этой знатной дамы, которая в настоящую минуту от души меня ненавидит, — это отослать девчонку к ее родным».

Санфен внезапно вернулся к своим обычным манерам; если они не отличались особой изысканностью, то говорили по крайней мере о том, что перед вами был рассудительный человек, заваленный работой и не имеющий времени ни умерять пыл своих мыслей, ни придавать изящество своим выражениям.

Он принял самый мрачный вид.

— Герцогиня, я с прискорбием должен подготовить вас к самому печальному: все кончено для этого прелестного ребенка. Я вижу лишь одно средство, способное, быть может, задержать развитие ужасной грудной болезни. Ей нужно, — добавил он, принимая прежний суровый вид, — вернуться к Отмарам и снова поселиться в той комнатушке, которую она столько лет занимала.

— Вас приглашали сюда, сударь, — воскликнула в гневе герцогиня, — не для того, чтобы вмешиваться в порядки моего дома, а для того, чтобы попытаться, если вы на это способны, вылечить этого ребенка.

— Примите уверения в моем глубочайшем почтении, — воскликнул доктор с сардоническим выражением, — и прикажите позвать господина кюре. Время мое принадлежит тем больным, вылечить которых не препятствуют окружающие.

Доктор вышел, не желая слушать г-жу Ансельм, которую герцогиня послала за ним вдогонку. Он не мог опомниться от радости, что насулил столько бед такой знатной даме, обладавшей к тому же еще столь прекрасной фигурой.

— Какая грубость! Какое забвение всех приличий! — восклицала герцогиня вне себя от гнева. — Как будто этому грубияну не оплатили бы второго получаса, который он уделил бы нашей бедной крошке! Пошлите за Дюсайаром.

Кюре явился немедленно. Его речи не могли отличаться той же определенностью, что речи Санфена. По правилам своей профессии, приучившей его говорить с глупцами и не допускать никаких проявлений критики, он для начала разразился ответом, занявшим добрых пять минут. Эта столь многословно выраженная мысль испугала бы читателя, но понравилась герцогине, которая узнала в ней обычный тон кюре. Он полностью разделил ее возмущение недостойным поведением этого человека, которого всюду в других местах он называл своим уважаемым другом. Наконец, в результате визита, сделанного, чтобы утешить герцогиню, и продолжавшегося не меньше чем час и три четверти, она решила послать нарочного за парижским доктором.

Главным возражением против этой меры было то, что в доме Миоссанов никогда еще не вызывали парижского доктора для людей.

— Я мог бы подсказать вам, герцогиня, очень простой выход. Вы должны вызвать доктора для себя, так как все эти волнения, к нашему прискорбию, действительно отразились на вашем здоровье.

— Мои служанки отлично поймут, — отвечала герцогиня тоном древней римлянки, — что парижский доктор вызван для Ламьель, а не для меня.

Доктор, за которым послали нарочного, заставил себя прождать двое суток, но все же наконец изволил явиться. Господин Дюшато мог бы показаться провинциальным ловеласом. Это был еще молодой человек, очень элегантный; он много говорил и блистал остроумием, но в его манере держать себя и в его тоне было столько невыразимой вульгарности, что он привел в ужас даже горничных герцогини. К тому же сами горничные заметили, что, увлекшись бесконечной болтовней, он уделил осмотру больной только шесть минут. Когда ему захотели перечислить симптомы ее заболевания, он заявил, что это излишне, и прописал какое-то совершенно пустячное лечение. Через трое суток он уехал обратно в Париж, — и у герцогини стало легче на душе. Вызывали врача из Мортена, но он был в переписке с одной из горничных и объявил себя больным, чтобы не играть роли человека, которого приглашают на худой конец. Затем выписали врача из Руана, некоего г-на Дервиля, который, в отличие от своего парижского коллеги, имел мрачный вид и не говорил ни слова. Вступать в объяснения с г-жой де Миоссан он не пожелал, но сказал кюре, что бедняжка не протянет и шести месяцев. Это было жестоким приговором для герцогини: она лишалась единственного развлечения, которое у нее оставалось; ее увлечение Ламьель достигло высшей силы; она пришла в отчаяние и часто повторяла, что дала бы сто тысяч франков за спасение девушки. Как-то раз ее услышал замковый кучер и сказал ей с грубой откровенностью эльзасца: