Тут она погрузилась в глубокую задумчивость. Она не знала, как доказать себе, что аббат — порядочный человек, а кроме того, она прекрасно понимала, что разговор, который она только что с ним вела, поставил ее по отношению к этому милому человеку в весьма необычное положение. Через четверть часа эта мысль ей чрезвычайно понравилась, так как она была счастлива всякий раз, когда находила пищу для своего ума, а здесь нужно было доискиваться до того, что могло так смутить молодого аббата. Ламьель он никогда еще не казался таким славным.

— Какая разница, — говорила она себе, — между его внешностью и наружностью Санфена! Я спросила у него, что такое любовь, и он, сам не желая этого, показал мне ее как на ладони. Надо решиться. Любит ли он меня? Он видит меня каждый день и бывает всегда этому откровенно рад; а разговаривает он со мной с искренним и живым участием. Я убеждена, например, что ему гораздо приятнее обращаться ко мне, чем говорить с герцогиней, а между тем она так много знает! Сколько лестных слов находит она для собеседника! Да, но Санфен говорит, что злоба, скрытая в сердце женщины, всегда отражается в ее чертах, а герцогиня — человек злой; на днях, когда графиня де Сент-Фуа на обратном пути из замка вылетела из экипажа, герцогиня была страшно довольна, а я чуть не заплакала; а в том, что у герцогини было такое гадкое чувство, я уверена, так как, кроме меня, это также заметила госпожа Ансельм и даже шутила по этому поводу со своей подругой. Но если предположить, что аббат Клеман в меня влюблен, — все же, что такое любовь?

Читателю, пожалуй, покажется смешным такой вопрос со стороны взрослой девушки шестнадцати лет, выросшей среди грубых шуток сельских вечеринок; но, во-первых, у Ламьель не было близких подруг среди ее сверстниц, а во-вторых, ей очень редко приходилось бывать на таких вечеринках. Девушки ее возраста дразнили ее, называя «ученой», и всегда старались сыграть с ней какую-нибудь злую шутку. Домик г-жи Отмар был центром деревенского общества, у нее собирались все богомолки, приводя с собой, когда только им удавалось, своих дочерей. Г-жа Отмар очень гордилась, видя себя душой какого-то общества, и в надежде, что ее станут посещать и деревенские девушки, требовала от Ламьель, чтобы она сидела дома.

Кюре Дюсайар был в восторге оттого, что имел возможность приятно провести вечер. Эти сельские кюре позволяют себе иной раз удивительные вольности: Дюсайар дошел до того, что с церковной кафедры советовал посещать вечера супруги причетника. Все это происходило еще до того, как Ламьель пригласили в замок; когда же, под предлогом ее болезни, доктор Санфен вернул ее в домик Отмаров, она уже была умнее, и к этому времени сплетни старых и злобных святош могли оказаться далеко не безопасными и для девушки ее лет, так как, занятые злословием по поводу хорошеньких женщин в деревне, они зачастую весьма недвусмысленно и подробно расписывали их проступки и расценивали относительную их греховность. Набожные старушки обсуждали между собой, чему следует верить в рассказах о прегрешениях молодых девиц, и подчас эти споры отличались крайней непристойностью. Но Ламьель спасало ее полнейшее неведение; мысли ее были исключительно заняты вопросами более высокого порядка; она чувствовала, что не в силах ежеминутно лицемерить, без чего, как уверял ее доктор, нельзя было добиться ни малейшего успеха; ей казались невероятно скучными заботы о небольшом и убогом хозяйстве, которыми жила ее тетка Отмар; ей крайне претило выходить замуж за какого-нибудь честного крестьянина из Карвиля; целью всех ее желаний было, лишь только она лишится покровительства герцогини, переселиться в Руан и там зарабатывать себе на жизнь, ведя книги в какой-нибудь лавчонке. К любовным делам у нее не было ни малейшей склонности, и больше всего удовольствия ей доставлял увлекательный разговор. Какой-нибудь рассказ о войне, где герои шли навстречу великим опасностям и совершали всевозможные подвиги, способен был занять ее воображение на целых три дня, между тем как на любовную историю она обращала лишь мимолетное внимание. В ее глазах особенно обесценивало любовь то, что в деревне ею усердно занимались самые глупые бабы. Лицемерные романы г-жи де Жанлис, которые герцогиня заставляла ее читать, ничего не говорили ее сердцу; ей казались смехотворными и глупыми суждения «хорошего вкуса», ради которых г-жа де Миоссан прерывала чтение. Ламьель интересовали исключительно препятствия, на которые герои наталкивались в своей любви. Когда они отправлялись мечтать о прелестях своих красавиц в глубь лесов, озаренных бледными лучами луны, ей рисовались опасности, которым они себя подвергали, рискуя напороться на кинжалы разбойников, о подвигах которых, со всеми подробностями, она каждый день читала в «Quotidienne». Собственно говоря, ее в этих романах увлекали не опасности; ей нравилось представлять себе то неприятное ощущение, которое испытывал герой, когда внезапно из-за какой-нибудь изгороди на него набрасывались два грубых оборванца.

Все, что мы только что отметили у Ламьель, было бы совершенно немыслимо у тех разряженных молодых крестьянок, которые каждое воскресенье собираются на танцы у себя в деревне. Обыкновенно вокруг танцующих прогуливаются под деревьями парочки, нежно держа друг друга за руки. От внимания Ламьель не ускользнуло несколько таких пар, и их манера выставлять себя напоказ ее покоробила; вот все сокровенное, что она знала о любви, когда вернулась в свой домик. К этому времени добряк Отмар почел за благо объяснить ей более определенно, в чем заключается для молодой девушки опасность. Он часто говорил ей, что пойти гулять в лес с молодым человеком — ужасный грех.

«Ну, так я отправлюсь в лес с молодым человеком», — решила Ламьель. К такому выводу она пришла после долгих размышлений, на которые навел ее разговор с аббатом Клеманом.

«Я непременно хочу узнать, — говорила она себе, — что такое любовь. Мой дядя уверяет, что это большое преступление, но какое мне дело до взглядов дурака? Это, верно, такое же великое преступление, каким, по мнению моей тетки Отмар, было влить скоромный бульон в постный суп: бог был этим глубоко оскорблен; а между тем герцогиня со всеми своими домочадцами — и мною в том числе, — откупившись двадцатью франками, ест скоромное круглый год, и это уже не грех! Остается признать, что все, что говорят мои несчастные родственники Отмары, — убийственная чепуха. Ничего похожего на то, что говорит доктор! Бедный молоденький кюре Клеман получает всего-навсего сто пятьдесят франков в год. Я отлично вижу, что с тех пор, как он меня полюбил, г-жа Ансельм ему уже больше ничего не дарит; на именины она дала ему только шесть локтей черного сукна, и то это были остатки от траура по покойному герцогу. Ему, правда, перепадают кое-какие подарки от герцогини да немного дичи или домашней птицы от крестьян, но ему, как и супрефекту, господину де Бермюду, наверно, приходится говорить многое такое, чего бы он не сказал, если бы не боялся, что его могут сместить. Каких только длиннющих речей в похвалу министрам не произносил нам этот бедный господин де Бермюд! И что же? Хлоп! Вот он и слетел, и только потому, что не говорил на выборах так, как хотел его министр. «Какая глупость! Какая неосторожность! — говорит герцогиня. — Конечно, это были бредни, совершенно противные здравому смыслу, но для него, — добавляет она, — они имели тот смысл, что позволяли держаться на своем месте, между тем как теперь де Бермюду придется прозябать на восемьсот ливров в год. Вот что всегда бывает с этими мелкими буржуа, когда они хотят изображать древних римлян».

Все это навело Ламьель на ряд мыслей самого высокого полета, все более и более отдалявших ее от практического решения: выбрать себе молодого человека, у которого она могла бы спросить, что такое любовь, и пойти погулять с ним в лес.

Стоило Ламьель заметить в ком-нибудь добродетель, как она сразу решала, что это — лицемерие.

«Люди вовсе не делятся, как это думают глупцы, — говорил ей Санфен, — на богатых и бедных, на добродетельных и злодеев, но лишь на жуликов и на их жертвы: вот ключ к пониманию XIX века со времени падения Наполеона, ибо, — прибавлял Санфен, — к личной храбрости и к твердому характеру лицемерие пристать не может. Как может быть лицемером человек, когда он бросается на зубчатую стену какого-нибудь сельского кладбища, за которой стоят две сотни солдат? За исключением таких фактов, мой милый друг, не верьте никогда ни одной добродетели, хотя бы вам прожужжали ею уши. Ваша герцогиня, например, то и дело твердит вам о доброте, — по ее мнению, это самая главная добродетель. Но истинный смысл всех ее восторгов в том, что она, как и все женщины ее высокого положения, предпочитает иметь дело с обманутыми, а не с плутами; вот разгадка этого мнимого знания света, о котором женщины ее круга только и толкуют. Вы тоже не должны верить тому, что я говорю. Примените и ко мне то правило, которое я вам разъяснил; кто знает, нет ли и мне расчета вас обманывать? Я вам уже говорил, что мне приходится жить среди скотов, которым я должен постоянно лгать, чтобы не стать жертвой их грубой силы, поэтому мне особенно посчастливилось, когда я нашел существо, исполненное природного ума. Развивать этот ум и смело обнажать перед ним истину — восхитительное занятие, которым я вознаграждаю себя за все то, что мне приходится делать целый день, чтобы заработать себе на хлеб. Быть может, все, что я вам говорю, — ложь. Поэтому не верьте мне слепо, но старайтесь проверить, не окажется ли случайно то, что я вам сказал, некоей истиной. Например, разве я лгу вам, когда обращаю ваше внимание на какое-нибудь событие, происшедшее вчера вечером? Герцогиня все время толкует о доброте, а вчера вечером и нынче утром она была в отличном настроении, потому что в одном лье отсюда ее добрую приятельницу, графиню де Сент-Фуа, опрокинули в канаву лошади, когда она третьего дня вечером возвращалась к себе в замок».