Как ни странно, эта ночь, проведенная в пути, это бегство от любезного и воспитанного любовника были для Ламьель самыми счастливыми моментами за всю ее жизнь. В Париже ее немножко пугали воры; выходя из дилижанса, она почему-то вздумала притвориться, что знает Париж, и осведомилась об одном большом отеле, название которого она якобы забыла. В результате ее поместили в отель X на улице Риволи, где ей отвели номер на пятом этаже, стоивший пятьсот франков в месяц.

Немного удивленная количеством слуг и роскошью этого заведения, она велела доложить о себе хозяйке. С таинственным видом и прося сохранить ее тайну, она попросила указать ей адрес какого-нибудь хорошего врача. Навел ее на эту хитрость один случай, рассказанный ей герцогом.

На следующий день она снова явилась к хозяйке.

— Сударыня, — начала Ламьель, — я первый раз в Париже. У меня нет горничной, и я очень боюсь, как бы ко мне не стали приставать на улице. Я хотела бы одеться мещанкой; не будете ли вы любезны сходить со мной в магазин и подобрать мне полный костюм такого рода?

Хозяйка гостиницы подивилась на эту девушку, одетую в очень дорогое платье и пожелавшую преобразиться в простую мещанку. Удивление г-жи Легран усугубило еще одно обстоятельство: когда Ламьель вошла к ней в будуар, ей, видимо, было очень жарко; она вынула носовой платок и стерла почти всю краску, уродовавшую ее щеку. Любопытство обострило внимание почтенной хозяйки: первым долгом она внимательно рассмотрела паспорт этой странной девушки и обошлась с ней так сердечно, что уже на следующий день Ламьель призналась ей, что, выведенная из себя ухаживаниями спутников, а в особенности относящихся к разновидности коммивояжеров, она воспользовалась советом, который дал ей другой путешественник, аптекарь по профессии, и вымазала себе щеку зеленью падуба.

Уже через два дня вся гостиница была в восторге от этой рослой девушки с несколько беспорядочными движениями, но прекрасно сложенной и применявшей столь своеобразную косметику. Г-жа Легран оказала ей еще одну любезность: по ее распоряжению в Сен-Кантене опустили на почте письмо, адресованное г-ну де Миоссану в X и составленное в следующих выражениях:

Этого было достаточно, чтобы Фэдор устремился в этот город. Мчался он верхом, чтобы иметь возможность разглядеть всех путешествующих, попадавшихся ему по дороге. Несмотря на письмо Ламьель, он не отказался от безумной мысли, овладевшей им с момента бегства его возлюбленной, отыскать ее во что бы то ни стало. В Руане, оказавшись без любовницы, без денег и без белья, он чуть было не пустил себе пулю в лоб. Никогда еще человек не чувствовал себя таким растерянным. Все, что предвидела Ламьель, сбылось полностью.

Что касается Ламьель, то она совершенно забыла бы молодого герцога, ухитрившегося задушить любовь своими нежностями, если бы он не служил ей мерилом для оценки других мужчин.

У Ламьель было столько непосредственности в манерах и столько ветрености во всех повадках, что г-жа Легран привязалась к ней всей душой и не могла уже с ней расстаться; ей вскоре стало скучно сидеть в своем будуаре, если там не было девушки. Напрасно г-н Легран читал ей нотации и доказывал, что она поступает очень неосторожно, допуская до такой близости совершенно незнакомую ей девушку, г-жа Легран не знала, что ответить, но привязанность ее к нашей героине лишь росла. В этой гостинице жило несколько молодых людей, соривших деньгами; они волочились за г-жой Легран, которая ничего не имела против того, чтобы они заглядывали в ее будуар. Она с удовольствием заметила, — не преминув указать на это мужу, — что стоило им появиться, как молодая незнакомка умолкала, видимо, не желая привлекать к себе внимания.

Единственной страстью Ламьель было в то время любопытство; не было на свете существа, которое задавало бы больше вопросов; на этом, быть может, и основывалась привязанность к ней г-жи Легран: ей было приятно отвечать на вопросы и объяснять ей все на свете. Но Ламьель понимала уже, что необходимо быть уважаемой[35], и никогда не выходила из дома по вечерам. Ей очень недоставало театра, но воспоминание о коммивояжерах внушало ей осторожность.

Ламьель поняла, что ей рано или поздно придется рассказать свою историю г-же Легран, но для этого надо было сначала ее сочинить; она очень боялась, что может потом по рассеянности что-нибудь напутать; лгать она не могла, так как постоянно забывала собственные выдумки. Поэтому она изложила свою биографию письменно и, для того чтобы иметь возможность оставить ее в своем комоде, придала ей форму оправдательного письма, обращенного к ее дяде, г-ну де Бониа.

Г-же Легран она рассказала, что она вторая дочь некоего супрефекта, имя которого она не вправе назвать. Этот супрефект, обуреваемый честолюбием, питал кое-какие надежды попасть в первую партию вновь назначаемых префектов. Он не мог ни в чем отказать одному состоятельному вдовцу, члену Конгрегации, который обещал ему двадцать один голос легитимистов[36], признавших новое правительство. Но эти голоса г-н Турт согласен был представить лишь при условии, что он женится на Ламьель, ей же претила его желтая и гнусная физиономия ханжи.

— Дело житейское, — заявила г-жа Легран. — Просто моей милой Ламьель понравился какой-нибудь красивый молодой человек, у которого за душой нет ничего, кроме надежд.

— Вовсе нет! — воскликнула Ламьель. — Тогда бы мне не было так скучно и у меня была бы какая-то цель. Всем людям любовь кажется величайшим счастьем, а по-моему, это что-то очень пресное и, если уж говорить всю правду, чрезвычайно скучное.

— Это, может быть, показалось вам потому, что вас любил скучный человек?

«Я захожу слишком далеко, — подумала Ламьель, — нужно вернуться к правде».

— Нет, — прибавила она с самым невинным видом, на какой только была способна, — за мной ухаживали; первого моего поклонника звали Бервил, но его интересовали одни лишь деньги; имя другого было Ледюк, он был очень щедр, но счастливейшим днем моей жизни был тот, когда я лишила его возможности встречаться со мною. Один из моих дядюшек оставил мне полторы тысячи франков; на другой день их должны были отнести к нотариусу, чтобы куда-нибудь поместить. Я попросила показать мне эти красивые золотые и тысячефранковый билет. Было восемь часов вечера; отец вышел, чтобы хлопотать по поводу своего избрания, а я убежала через сад супрефектуры, забрав с собой все чемоданы, в которых прибыла из Парижа часть моего приданого, так как господин де Турт столь же щедр, сколь и безобразен, а это много значит. Мой отец рассчитается с ним после за эти платья — они мне очень понравились. Когда закончатся выборы в нашем округе и фамилии новых префектов появятся в «Moniteur», если отец попадет в список, он будет так доволен, что легко простит меня. Дело будет сложнее, если он останется супрефектом. Этот господин де Турт диктует свое мнение всему нашему округу: его брат — старший викарий.

На следующий день Ламьель пришлось повторить всю эту историю добрейшему г-ну Леграну. Перед этим она перечитала свое письмо к дяде. Она позабыла тогда объяснить, откуда у нее взялся паспорт; теперь она сказала: