— Этот ребенок все равно не станет нашим. Через год, если будет видно, что мы привязались к девочке, твой якобинец начнет угрожать нам, что заберет ее обратно, и тогда роли переменятся: хозяином положения окажется твой племянник — волонтер 1815 года. Нам придется пойти на денежные жертвы, чтобы не отняли у нас девчонку.

Целых полгода эта нормандская чета мучительно вынашивала свой проект. Наконец, вооружившись рекомендательным письмом аббата Дюсайара, где добрейшего Отмара величали «прево[8]», супруги явились в воспитательный дом в Руане и выбрали там премиленькую девочку четырех лет, которой по всем правилам была привита оспа; это и была Ламьель.

По приезде в Карвиль они объявили всем, что это их маленькая племянница Амабль Мьель, родившаяся под Орлеаном в семье двоюродного брата Мьеля, плотника по ремеслу, но напрасно — нормандцев-односельчан провести им не удалось, а горбатый доктор Санфен утверждал даже, что Ламьель родилась оттого, что их напугал дьявол в памятный вечер петард.

Добрых людей можно найти везде, даже в Нормандии, где, по правде сказать, они попадаются куда реже, чем в других местах. Сердобольные обыватели Карвиля возмутились при виде того, как варварски был лишен наследства племянник Отмара, у которого семеро человек детей, и стали называть Ламьель «чертовой дочкой». Госпожа Отмар со слезами на глазах пошла спрашивать у кюре, не принесет ли им эта кличка несчастье; кюре, страшно разозлившись, заявил ей, что выраженное ею сомнение и впрямь может привести ее в ад. Он добавил, что принимает маленькую Ламьель под свое непосредственное покровительство, а через неделю маркиза де Миоссан и он объявили, что у Отмара отныне будут ученики двух разрядов. Маркиза велела покрыть старыми коврами три скамьи в школе причетника. Дети, сидевшие на этих скамьях, считались учениками первого разряда, а помещавшиеся на голых деревянных скамейках — второго. Ученики первого разряда должны были платить пять франков вместо четырех, которые они платили прежде, а г-жа Ансельм, старшая горничная маркизы, сообщила по секрету двум или трем своим ближайшим подругам, что при раздаче наград ее госпожа предполагает пригласить на первые места матерей учеников первого разряда, даже если они окажутся простыми фермершами. Через шесть месяцев пришлось покрыть коврами почти все школьные скамьи.

Поскольку Отмары стали теперь людьми состоятельными, стоит более подробно описать их характеры. Отмар, человек добрейший и невероятно мелочный в своей набожности, все свое внимание отдавал заботам о церкви, которая была ему поручена. Если какая-нибудь раскрашенная деревянная ваза с искусственными цветами была поставлена не на самой середине престола, он считал, что вся месса испорчена, и шел поскорее исповедоваться в своем тяжком грехе кюре Дюсайару, а в следующий понедельник он только об этом и говорил с маркизой де Миоссан. Эта дама, которой надоел Париж, где она уже не могла играть роль красавицы, почти окончательно обосновалась в Карвиле, и общество ее состояло едва ли не исключительно из ее горничных и кюре Дюсайара; но ему было с ней скучно, да к тому же он боялся сказать в ее присутствии что-нибудь неосторожное, и потому он появлялся в замке лишь очень ненадолго. Но по воскресеньям, во время торжественной мессы, он изредка помахивал кадилом в сторону г-жи де Миоссан, а каждый понедельник Отмар имел честь относить в замок огромный кусок освященного хлеба, который накануне был поднесен к месту сеньора, занятому маркизой. Для владелицы Карвиля этот кусок сдобной булки представлял блестящее, но почти единственное воспоминание о почестях, которые оказывали Миоссанам в течение более четырех веков в церкви их деревни.

Маркиза принимала причетника совершенно особым образом: когда он приносил кусок освященного хлеба, лакей нацеплял шпагу и распахивал обе створки дверей в гостиную, так как в эту минуту причетник представлял собою официального посланца кюре и выполнял свои обязанности по отношению к лицу, облеченному правами сеньора. Прежде чем покинуть замок, Отмар отправлялся в буфетную, где его ожидало нечто среднее между завтраком и обедом. Почтенный учитель возвращался после этого в свою деревню и подробнейшим образом расписывал всем встречным крестьянам, а затем и своей жене и племяннице Ламьель все блюда, которые ему подавали на завтрак, а кроме того, передавал и все то, что соизволила сказать ему г-жа маркиза. Вечером эти почтенные люди на свежую голову обсуждали, как наилучшим образом распределить деньги, которые важная дама передавала им для благотворительных целей. Такое доверие маркизы, а также доверие, которым он пользовался у кюре Дюсайара благодаря двадцатилетним стараниям и беспрекословному повиновению этому ужасному в гневе человеку, сделали из доброго школьного учителя весьма значительную особу, быть может, самую влиятельную во всей деревне Карвиль. Не было бы ошибкой сказать, что добрая слава о нем распространялась и на весь Авраншский округ, где он оказывал людям множество услуг. Что же касается г-жи Отмар, то с крестьянами она держала себя гордо, а мужем командовала; в отношении набожности она была, если это только возможно, еще более мелочной, чем ее супруг. Племяннице она только и говорила, что об исполнении долга и о грехах. Я так откровенно скучал в Карвиле, когда не стрелял зайцев маркизы, что по вечерам отдавал все свое внимание разным мелочам, которые только что пересказал, может быть, слишком подробно.

Если читатель разрешит, я объясню ему, почему я так словоохотлив; дело в том, что мелочами этими я занимался вместе с милейшим аббатом Леклу, которого грудная болезнь, нажитая им, когда он с воодушевлением выкрикивал свои проповеди в сырых и переполненных простолюдинами церквах, приковала на несколько месяцев к постели в замке Карвиль, а пишу я это в 1840 году, двадцать два года спустя.

В 1818 году мне выпало счастье оказаться племянником одного из тех американских дядюшек, которые так часто встречаются в водевилях. Дядюшка мой, носивший фамилию Деперье, считался у нас в семье повесой. Я писал ему два или три раза, когда приходилось посылать ему из Парижа платье или книги.

В декабре 1818 года, в ту пору, когда мы с аббатом Леклу потешались над серьезностью добрейшего Отмара и над ужасом, который внушал ему кюре Дюсайар, мой американский дядюшка вздумал скончаться и оставил мне в Гаване небольшое состояние и связанную с ним огромнейшую тяжбу.

— Вот теперь у вас определенное положение, — говорил мне добрый аббат Леклу, — вы будете и истцом и плантатором.

И он раздобыл мне в Гаване рекомендательное письмо от одного из местных кюре к гаванскому епископу.

Тяжбу свою я выиграл в 1824 году и повел райское существование богатого плантатора. Но через пять лет меня охватило желание богато пожить и в Париже, а любопытство заставило разузнать, что нового произошло за это время в Карвиле, что сталось с маркизой, уже давно сделавшейся герцогиней, с ее сыном и с Отмарами. Все эти приключения — а их было достаточно — вращаются вокруг маленькой Ламьель, удочеренной причетником, и мне пришла фантазия описать их, чтобы стать литератором. Итак, благосклонный читатель, прощай, ты больше обо мне не услышишь!

Когда направляешься из Карвиля к морю, слева видишь небольшую долину, по которой бежит Ублон, тот самый ручеек, который вздумал стать живописным. Два больших луга, расположенных под значительным уклоном, обрамляют его с обеих сторон.

По левому берегу, гордо выставляя напоказ свои тумбы из тесаного камня, проходит отличная дорога, недавно отремонтированная по распоряжению г-жи де Миоссан. Это ограждение, имеющее весьма неучтивое название, поставлено для того, чтобы мешать неосторожным свалиться в быстрый ручей, протекающий здесь под самой дорогой на глубине десятка футов. Право на ремонт дороги, ведущей к замку, по совету кюре Дюсайара приобрела с торгов сама владелица. Расход на ремонт ее составил в бюджете общины сто экю. Герцогиня де Миоссан, в качестве подрядчицы получившая триста франков от деревенской общины! Как смешно это звучало в 1826 году, ибо к этому времени относится начало нашей весьма безнравственной повести!