— Никогда еще в жизни я не был так испуган! — говорил любопытный покупатель, описывая это приключение своему знакомому. — Это настоящая старая ведьма, честное слово, ведьма! Говорит она мало, но посмотрел бы ты, какая злость у нее в глазах!

Вообще новый жизненный опыт привел Гепзибу к весьма неприятным заключениям касательно характера низших слоев общества, на которые она до сих пор взирала с благосклонностью и состраданием, так как сама вращалась в сфере неоспоримо высшей. Но, к несчастью, она вынуждена была бороться в то же время с сильным душевным волнением противоположного рода: мы говорим о чувстве неприязни к высшему сословию, принадлежностью к которому она еще недавно так гордилась. Когда какая-нибудь леди в нежном и дорогом летнем костюме, с развевающейся вуалью и в изящно драпированном платье, одаренная притом такой легкой поступью, что вы невольно обратили бы взор на ее изящно обутые ножки, как бы желая удостовериться, касается ли она земли или порхает по воздуху, — когда такое видение появлялось на ее уединенной улице, оставляя после себя нежный, привлекательный аромат, как будто пронесли букет китайских роз, нахмуренность старой Гепзибы едва ли можно было объяснить близорукостью.

И потом, устыдившись самой себя и раскаявшись, она закрывала руками лицо и говорила:

— Да простит меня Господь!

Приняв во внимание все события утра, Гепзиба начала опасаться, что лавочка повредит ей в нравственном отношении и едва ли принесет существенную пользу в отношении финансовом.

Около полудня Гепзиба увидала проходившего мимо по противоположной стороне побелевшей от пыли улицы пожилого джентльмена, дородного и крепкого, с важными манерами. Он остановился в тени древнего вяза и, сняв шляпу, чтобы отереть выступивший у него на лбу пот, рассматривал, по-видимому, с особенным любопытством обветшалый Дом с семью шпилями. От него самого в некотором роде веяло такой же почтенной стариной, как и от этого дома. Вряд ли возможно было отыскать более совершенный образец респектабельности, которая необъяснимым образом выражалась не только в его взгляде и жестах, но и даже в покрое его платья. Его костюм с виду совсем не отличался от костюмов прочих людей, но носил на себе печать какой-то особенной важности, которая происходила, вероятно, от характера самого владельца. Его трость с золотым набалдашником — уже подержанный посох из черного полированного дерева — отличалась тем же характером. Этот характер, проявлявшийся в одежде и манерах этого господина, ясно говорил о его положении в свете, привычках, жизни и внешних обстоятельствах. В нем тотчас видна была особа знатная и сильная; а что он помимо прочего еще и богат — это было так же очевидно для всякого, как если бы он показал банковские билеты или на ваших глазах коснулся ветвей вяза и обратил их в золото.

В молодости своей он, вероятно, был необыкновенно красивым человеком. Теперь же брови его были так густы, волосы так жидки и серы, глаза так холодны, а губы так тесно сжаты, что о красоте говорить не приходилось.

Когда пожилой джентльмен смотрел на дом Пинчонов, угрюмость и улыбка поочередно сменялись на его лице. Взгляд его остановился на окне лавочки. Надев на нос оправленные в золото очки, которые он держал в руке, он внимательно рассмотрел маленькую выставку игрушек и других товаров Гепзибы. Сперва она ему как будто не понравилась, но потом он засмеялся. Улыбка не оставила еще его лица, когда он заметил Гепзибу, которая невольно наклонилась к окну, и смех его из едкого и неприятного превратился в снисходительный и благосклонный. Он поклонился ей с достоинством и учтивой любезностью и продолжил свой путь.

— Это он! — сказала себе Гепзиба, подавляя глубочайшее волнение; она была не в состоянии освободиться от этого чувства. — Желала бы я знать, что он думает об этом, нравится ли ему?.. Ах! Он оборачивается!

Джентльмен остановился на улице и, повернув голову, опять глядел на окно лавочки. Он даже сделал шаг или два назад, как бы с намерением зайти в лавочку, но так случилось, что его опередил первый покупатель мисс Гепзибы, истребивший двух пряничных негров. Мальчуган остановился напротив окна. Казалось, неодолимая сила влекла его к пряничному слону. Что за аппетит у этого мальчишки! Съел пару негров тотчас после завтрака, а теперь подавай ему слона вместо закуски перед обедом! Но прежде чем эта новая покупка была сделана, пожилой джентльмен отправился своей дорогой и повернул за угол улицы.

— Понимайте это, как вам угодно, кузен Джеффри! — пробормотала про себя старая леди, когда он удалился, высунув, однако, сначала голову в форточку и осмотрев улицу. — Понимайте, как вам угодно! Вы видели окно моей лавочки — что же? Что вы можете против этого сказать? Разве дом Пинчонов не моя собственность, пока я жива?

После этого Гепзиба удалилась в заднюю комнату, где она сегодня впервые принялась за недовязанный чулок, и начала работать, то и дело нервно вздрагивая. Скоро, однако, работа ей наскучила, она отбросила ее в сторону и стала ходить по комнате; наконец остановилась перед портретом мрачного старого пуританина, своего предка и основателя дома. В одном отношении это изображение почти скрылось под вековой пылью, в другом — Гепзибе казалось, что оно не было яснее и выразительнее даже во времена ее детства, когда она, бывало, рассматривала его. В самом деле, между тем как очертания лица и краски почти стерлись, суровый характер оригинала, казалось, обрел в этом портрете какую-то рельефность. Подобное явление нередко случается замечать в портретах отдаленного времени. Они приобретают выражение, которое художник (если только он был похож на угодливых художников нашей эпохи) и не думал придавать изображаемой им особе, но которое с первого взгляда открывает нам истину души человеческой. Это значит, что глубокое понимание художником черт характера оригинала выразилось в самой сущности живописи и проявилось тогда только, когда наружный колорит был изглажен временем.

Глядя на портрет, Гепзиба дрожала. Почтительность по отношению к этому изображению не позволяла ей строго судить о характере оригинала, несмотря на то, что в глубине души она сознавала истину. Женщина продолжала, однако же, смотреть на портрет, потому как это лицо было поразительно схоже — по крайней мере ей так казалось — с тем лицом, которое она только что видела на улице.

— Точь-в-точь как он! — бормотала она себе под нос. — Пускай Джеффри Пинчон смеется сколько хочет, но под его смехом вот что скрывается. Надень только на него шлем да черный плащ и дай в одну руку шпагу, а в другую Библию, и тогда — пускай себе смеется Джеффри — никто не усомнится, что старый Пинчон явился снова! Он доказал это тем, что построил новый дом.

Гепзиба так долго жила одна в доме Пинчонов, что ее ум проникся его преданиями. Ей нужно было пройтись по освещенной сиянием дня улице, чтобы освежить мысли. Тут, словно по волшебству, в воображении Гепзибы появился другой образ, написанный нежными и воздушными красками. Миниатюра Мальбона была нарисована с того же оригинала, но сильно уступала этому образу, оживленному любовью и грустным воспоминанием, тихому и задумчивому, с полными, алыми губами, готовыми к улыбке, о которой предупреждали глаза со слегка приподнятыми веками, и с чертами, в которых проглядывала едва уловимая женственность. В миниатюре тоже есть эта особенность, поэтому нельзя не подумать, что оригинал был похож на свою мать, а она была любящей и любимой женщиной, которую отличала, может быть, некая нетвердость характера, но оттого ее только больше любили.

«Да, — подумала Гепзиба с грустью, и две слезинки выступили у нее на глазах. — Они преследовали в нем его мать! Он никогда не был Пинчоном!»

Но тут из лавочки донесся звон колокольчика. Гепзибе показалось, что он звучит Бог знает как далеко, так она углубилась в погребальный склеп воспоминаний. Войдя в лавочку, она обнаружила там еще одного смиренного жителя улицы Пинчонов — старика, который навещал ее с давних пор. Это был человек поистине древний; его всегда знали седым и морщинистым, и всегда у него был только один зуб во рту, сверху, и тот наполовину сломанный. Как ни стара была сама Гепзиба, но она не помнила такого времени, когда бы дядюшка Веннер, как называли его в окрестностях, не бродил взад-вперед по улице, немножко прихрамывая и волоча свою ногу по булыжникам мостовой. Но у него при этом было столько сил, что он не только мог держаться на ногах целый день, но и занимал в обществе особое место, которое в ином случае оставалось бы вакантным, несмотря на густонаселенность мира. Отнести письмо, тяжело переступая дряхлыми ногами, которые заставляли сомневаться в том, что он когда-нибудь достигнет цели своего похода; распилить бревно или нарубить дров для какой-нибудь кухарки, или разбить в щепки негодный к употреблению бочонок; летом вскопать несколько ярдов садовой земли; зимой очистить тротуар от снега или проложить тропинку к сараю или прачечной — такими были существенные услуги, которые дядюшка Веннер оказывал, по меньшей мере, двадцати семействам. В этом кругу он имел притязание на благодарность и любовь. Он не мечтал о каких-то выгодах, но каждое утро обходил окрестности, собирая остатки хлеба и другой пищи.