С последним, правда, как-то глупо получилось... Как-то раз новоиспеченному дяде поручили присмотреть за ребенком; бедняга чуть с ума не сошел от гордости, - но после того, как я, при его молчаливом содействии, чуть не повесилась на паутине кроватки (в те дни дядя Ося, как на грех, готовился к сессии и умудрился «зачитаться» творением какого-то столпа отечественной психологии), его с позором отстранили от высокой миссии, передав ее в морщинистые, но опытные руки соседки по этажу. В ту пору супруги и принялись намекать Осе, что, дескать, неплохо бы ему перебраться в общагу - раз уж он до сих пор так и не сумел найти себе порядочную девушку с квартирой. Что правда, то правда, дамский пол на Осю не заглядывался, но ведь это еще не повод менять «сталинский» дом в центре Москвы на унылый захолустный барак.

Два последующих года дядя избегает вспоминать - кому охота хоть и в мыслях возвращаться туда, где о тебя ежеминутно вытирают ноги и грубо попрекают каждым съеденным куском?.. - и лишь вскользь отмечает, что в те дни страстно, всей душой ненавидел маленькую племянницу, которую считал узурпатором хозяйской любви и причиной всех своих невзгод - и о которой частенько с понятным и вполне простительным злорадством думал, что вот, похоже, Бог его, Осю, любит, а врагов его - хе-хе! - наказывает по заслугам…

Ибо Юлечка… - как бы это помягче выразиться, э-э-э… росла не совсем здоровенькой. К трем годам, когда ее ровесники, отпрыски бывших папи-маминых однокурсников и школьных друзей, уже вовсю расточали вокруг себя очарование наивной проницательности, со знанием дела рассуждая о «ми’иционе’ах», «па’овозах» и прочей дребедени, из нее клещами нельзя было вытянуть даже элементарных «мама» и «да», не говоря уж о «Мой папа - физик-теоретик». Собственно говоря, и «Юлечкой»-то ее можно было считать лишь с очень большой натяжкой, ибо сама она и не думала откликаться на это имя - как, впрочем, и ни на какое другое. Словом, похоже было, что дружная парочка московских снобов - ха-ха! - ухитрилась произвести на свет - ха-ха! - глухонемого ребенка…

Теперь они, видимо, надеясь исправить этот промах, беспрерывно таскали свое несчастное чадо по врачам. Первым в их череде стал районный ЛОР, который, пощелкав пальцами над головой смурного дитяти, подтвердил страшный диагноз - и на всякий случай прочистил ребенку ушки огромной, жуткого вида спринцовкой (Юлечка, даром, что глухонемая, орала на всю поликлинику). Далее последовала целая серия походов к разного рода специалистам, то ободряющим, то лишающим надежды, - а, в общем, без зазрения совести противоречащим друг другу. Единственный ощутимый результат всех этих поисков состоял в том, что родители постепенно начали смиряться со своим несчастьем – и находить в нем своеобразное горькое удовольствие. Даже Оскара Ильича шпыняли теперь без прежного азарта, а глава семьи - тот и вовсе расплакался как-то на груди у шурина, жалуясь, что крест его слишком тяжел, и что он, дескать, ошибся и сдуру женился не на той женщине… В общем, Осе иногда казалось, что затянувшееся Юлечкино молчание грозит обернуться самыми неожиданными и печальными последствиями для всех троих… нет, даже четверых.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. В один прекрасный день пожилая отцовская сослуживица Валентина Михайловна, добрая и немного суетливая дама, прознав о семейных неурядицах коллеги, предложила ему билеты в Большой за полцены. Тот - из какого-то глупого гусарства - сперва отказался наотрез, но потом поразмыслил и принял «подачку», лицемерно заявив благодетельнице, что, дескать, не знает лучшего успокоения в горе, чем хорошая музыка и профессиональное голосовое исполнение. Супруга его, Рита, оказалась еще более податлива: узнав о предстоящем культпоходе, она страшно обрадовалась, спешно вывалила на тахту сверкающий ворох нарядов и принялась упоенно вертеться перед огромным трюмо, впервые за долгие месяцы забыв натянуть на свое худенькое личико неподвижную маску молчаливого страдания.

До последней минуты Ося втайне надеялся, что возьмут и его. Страстный любитель столичной культурной жизни в целом и оперы в частности, он вот только-только сдал сессию на «отлично» - и полагал, что заслуживает награды. Как бы не так!.. Старушка-соседка, опытная няня, еще год назад перебралась на Ваганьковское кладбище, и некому было сидеть с Юлечкой. Кроме того, за дни сессии в раковине успела вырасти вавилонская башня грязной посуды, за которую, по давно и твердо установившейся традиции, отвечал не кто иной, как безответный и бесправный приживал. Заодно ему было поручено отскоблить и заросший прошлогодним жиром огромный противень, до которого у Риты все это время как-то не доходили руки… То есть прежде чем пойти развлекаться, великодушные москвичи позаботились и о его, Осином, досуге. Ну, что ж… Закрыв за ними дверь, новоявленная Золушка в драных джинсах горестно вздохнула - и, усадив вяло сопротивляющуюся Юлечку в манежик, на всякий случай кинув туда вдогонку пушистую игрушечную собачку и несколько разноцветных кубиков, удалилась в ванную, где уже отмокал в мыльной луже черный, страшный противень, импортированный сюда, казалось, прямиком из ада.

Напомню, что в те времена хозмаги вовсе не ломились, как сейчас, от чудодейственных средств, одной капли которых достаточно, чтобы разом разрешить все житейские неурядицы. В распоряжении мойщика были только вода, хозяйственное мыло и сода. Едва приступив к делу, Оскар Ильич с гадливостью обнаружил, что противень, отвратительный как на вид, так и на ощупь, оправдывает свое говорящее имя.

Добрые полчаса он вел с ним неравный бой, с энтузиазмом возя по изгаженной поверхности сестриной мочалкой и для поднятия духа весело напевая под нос знаменитую арию герцога Роберта «Кто может сравниться с Матильдой моей?!», - но противный кусок листового железа будто издевался над ним, упрямо не желая вспоминать свой первозданный вид. Наконец, дядя изнемог. Коварная посудина, казалось, ждала именно этой секунды: едва почуяв, что мучитель ее дал слабину, она споро выскользнула из его неловких, дрожащих пальцев и с победным грохотом обрушилась в замызганное лоно старой эмалированной ванны. Блям-м-с!!! То пробил звездный час Оскара Ильича. Громкий детский рев, спустя мгновение донесшийся из спальни, разом открыл ему то, чего так долго не могли установить опытные врачи - кандидаты и доктора наук: маленькая Юлечка и не думала страдать глухотой!.. Дядя был так поражен открытием, что даже не осознал поначалу, сколько новых и заманчивых перспектив оно ему сулит.

Но ближе к ночи, когда усталая, но довольная супружеская чета с радостными воплями ввалилась на родной порог, он вдруг понял - и даже вспотел от волнения. Юлечкины родители, напрочь забыв обо всех своих печалях, фальшиво, но дружно мурлыкали: «Иоланта видит!.. Иоланта видит!..»; Оскар Ильич мефистофельски ухмылялся под нос, смакуя мысль, что в их собственной, реальной жизни только что произошла драма, рядом с которой оперный сюжет, как говорится, отдыхает. Но, осторожный, ничем не выказал своего торжества. И лишь два-три дня спустя, объявив родне, что Юлечка, дескать, засиделась в манежике и нуждается в регулярных прогулках, он повязал ребенку бант, обрядил его в лучшее, какое только смог найти в шкафу, платьице (красное в белый горошек, вельветовое) - и дружная парочка, оба в своем роде изгои, отправилась в гости к некоему доценту Калмыкову, что год назад вел у студентов МГИПУ практику в специнтернате для аутичных детей. Пробыли они у него недолго, но этого пятиминутного визита вежливости с лихвой хватило дяде, чтобы увериться в своих догадках.

Только теперь, сама будучи без пяти… нет, без десяти минут дипломированным специалистом, я могу в полной мере оценить тонкость и красоту замысла, за осуществление которого Оскар Ильич тут же взялся, засучив рукава - обтрепанные и полинявшие рукава застиранной блекло-голубой рубашки, из года в год служившей ему чем-то вроде домашней униформы. Не сосчитать, сколько долгих часов он провел на паласе между тахтой и журнальным столиком, в излюбленном месте моих игр, застыв в неудобной позе и терпеливо дожидаясь, пока я перестану его чураться и приобщу к сонму своих любимцев (замусоленная катушка белых ниток, шатающаяся ножка стула, мамины стеклянные бусы и проч. и проч.). В конце концов неподвижность довела подвижника до судорог, но цели он достиг. Спустя два месяца Ося решился, наконец, признать себя живым, органическим существом, быстро-быстро зашевелив пальцами рук. Ребенок удивился, но проглотил пилюлю. Еще месяц ушел на то, чтобы добавить к безмолвному языку предметов (к тому времени он овладел им в совершенстве!) грубые, но внятные звуки человеческой речи. И какой же был у них праздник, когда Юлечка, хоть и слегка шокированная, начала понемногу отвечать своему новому другу-оригиналу разными «гу-гу» и «ба-ба»! Хрестоматийное слово «мама», что выудил из меня Ося после двухнедельных усилий, стало ему лучшей наградой за перенесенные лишения: уж теперь-то он мог с полной уверенностью выложить карты на стол.