Черт меня дернул за язык!.. Влад так и взбеленился:

- Что вы несете?.. Это я-то плохо вижу?! Я?! Да у меня зрение поострее вашего, дорогуша!!!

- А зачем же тебе тогда бинокль?..

- Вот и видно, что вы некультурная - редко бываете в театрах! Вы что, не понимаете? С биноклями нам потом без очереди выдадут вещи!

Чуть спокойнее он добавил, что, мол, слишком стар и болен для очередей, - и вот с этим я, к сожалению, уже не могла поспорить.

Бедный старик так и не оправился после своего геронтосанатория. Выглядел он в последнее время - хуже некуда. Одрябшее лицо пожелтело и, казалось, усохло; морщины стали глубже; на правой щеке появилось темное, с гривенник пигментное пятно; под выцветшими глазами, которые то и дело слезились и казались воспаленными, набрякли бурые мешки, - а страдальческие складки, ведущие от уголков губ к подбородку, поселились на лице, видимо, навсегда. Рот напоминал теперь отрицательную квадратную параболу, ветви которой грустно смотрели вниз - параболу, чья формула приблизительно равнялась минус иксу квадрат, деленному на шесть (и хорошо еще, что не кубическую параболу, в которую он неминуемо превратился бы, вздумай Влад доиграться до инсульта!). Время от времени на «точках экстремума» этой параболы появлялась белая пена предательской слюны, которую я, боясь унизить профессора, незаметно снимала поцелуем.

Впрочем, тот уже ни к чему его не обязывал. Ночи наши, когда-то столь разнообразные, были теперь похожи одна на другую, словно человеческие лица, - и тихие, неторопливые, словно бы из мрака ткущиеся беседы все чаще сводились к банальным стариковским жалобам на правительство, больную печень, высокие цены и хамство трамвайных попутчиков. Конечно, порой я нет-нет, да и забывалась, пытаясь возродить былую страсть, но Влад, как правило, сурово пресекал эти попытки - его-де в последнее время беспокоило сердце: - Кстати, Юлечка, вы не помните, выпил ли я свои тридцать капель валокордина?..

Да-да, и память его, когда-то столь цепкая и вместительная, начала сдавать. Он вечно что-то терял, что-то путал, вечно метался по кабинету в каких-то лихорадочных поисках, ни к чему, кроме слепящей вспышки бессильного гнева, не приводящих, - и кое-что из утраченного (к примеру, увесистая стопка закапанных студенческим потом курсовых, которую я сама же, своими глазами видела на столе!) так безвозвратно и кануло в Лету. Он не помнил, когда у него кафедра, а когда - ученый совет, когда визит к эндокринологу, а когда - корпоративное торжество… да что там! - проще было бы перечислить, что он помнил. Я, конечно, старалась по мере сил помочь ему - даже завела специальный еженедельник для его «дел», - но эта хилая контрмера помогала ровно настолько, насколько сам Влад находил нужным оповещать меня о своих планах.

А как чудовищно изменился его характер!.. Задеть его за живое было теперь проще простого: всегда присущая ему холодная ирония - может быть, одна из интереснейших черт его уникальной личности! - переродилась ныне в злобную язвительность, которая все чаще выплескивалась на самого близкого человека: на меня. Тот случай в театре был, кажется, одним из самых безобидных в моей коллекции; дальше - больше. Как-то раз я пришла к нему в страшнейшую метель - закутанная с головы до ног и все равно замерзшая; стоя в теплой, светлой прихожей, я не торопилась раздеваться - хотелось хоть немного отдышаться и придти в себя. Стягивая с меня шерстяные перчатки, Влад небрежно и, как мне показалось, без особого интереса спросил:

- Что, холодно на улице?..

- 7 градусов ниже нуля, - со знанием дела ответила я - и на всякий случай добавила:

- По Цельсию…

Как раз в то утро я добросовестно выслушала прогноз погоды по радио; это меня и погубило. Как его тут понесло! - Да плевать я хотел на вашего идиотского Цельсия!!! У меня у самого есть термометр!!! Я спросил, холодно ли, холодно ли вам?! Ваше личное, субъективное восприятие, ощущение, чувство… - и пошло, и пошло; когда он, наконец, иссяк, отвечать на вопрос было уже бессмысленно - от неловкости за него и за себя меня аж в пот бросило, и я вынуждена была снять не только шубу, но и свитер, под которым была поддета старая дядина футболка.

А однажды… нет, вы слушайте, слушайте, коллеги!.. - произошел вот какой случай: мы сидели за его рабочим столом - разбирали мои дипломные наработки; «Пентиум» Влада не был включен, - и в мертвом, пустом экране неожиданно отразились, как в зеркале, наши лица: мое, самое обыкновенное, гладкое, стандартно-девичье, в обрамлении прямого каре - и его, уникальное, единственное в своем роде, полное всевозможных впадин, рытвин, вмятин и бугров. Сама не знаю, как это я подумала вслух: скорее бы состариться, может, тогда и мое лицо покроется морщинами и станет таким же красивым и значительным, как у него, - но, так или иначе, Влад вдруг разъярился и, брызгая слюной, завопил, чтобы я заткнулась!.. перестала глумиться над его почтенным возрастом!.. Тут он, кстати, прошелся и по Гарри, которого с некоторых пор называл не иначе как «этот пучеглазый»: «вот уж кому морщины точно не грозят, - язвительно заметил он, - слишком уж он туп, ваш тайный возлюбленный». А это-то к чему, хотела спросить я, но Влада было уже не остановить: он завелся.

В ту пору у него выработалась очень оригинальная, единственная в своем роде манера шутить, которая была хуже любых, самых откровенных злобствований: прицепившись к чему-нибудь, он все утрировал и утрировал сказанное, усугублял и усугублял соль своей остроты, пока, наконец, сам не приходил от нее в ярость, и тогда начинался новый виток спирали - Влад принимался ковыряться уже в собственных язвах, словно намеренно доводя себя до крайней степени раздражения, пока то, что изначально было шуткой, не доходило, наконец, до полного абсурда, гротеска, оскорбительного не столько для вышучиваемой жертвы, сколько для самого шутника; на сей раз Влад дошел до кондиции очень быстро, вдвое быстрее обычного, и его фантазийные описания непристойностей, которым мы с Гарри якобы предаемся в свободное от учебы время, завершились тем, что мне же и пришлось отпаивать его валокордином.

Еще бы сердчишко у него не пошаливало: он же теперь заводился буквально с пол-оборота, из-за ничего!.. Иногда, бывало, сидим рядом, разговариваем вроде спокойно, и вдруг: - Не понимаю, почему вы мне все время тыкаете?! Кто вы - и кто я!.. Не забывайтес! - (Это характерное скрадывание мягкого знака в конце слова приводило меня в ярость: Влад, кажется, и не подозревал, что, помимо всех прочих радостей, вывез из санатория еще и своеобразное старческое арго, хорошо известное тем, у кого есть престарелые родители. Основано оно на пафосе, словоискажениях и перестановке ударений; примером (и апофеозом) его может служить слезоточивая фраза, произнесенная как-то Владом в пылу воспоминаний о тяжкой беременности не то Симочки Машей, не то Маши Верочкой, и звучащая почти как стихотворная строфа: «Я нАдолго запомнил то, / Что пЕрежила наша сЕмья!!!»). После таких экзерсисов я нАдолго выпадала в осадок. А Влад, единожды начав, не в силах был уняться. - Вы, я вижу, не понимаете разницы между безалаберной пятикурсницей и ее научным руководителем, автором множества научных трудов и монографий, - надменно, сухо говорил он. - Давайте, пока не поздно, поставим на этой затее крест. Сейчас я вам запишу телефон моего коллеги, неплохого преподавателя… он как раз любит возиться со студентами… - С демонстративной деловитостью Влад принимался выдвигать один за другим ящики письменного стола, изображая, что ищет записную книжку, - и только тот прискорбный факт, что отыскать он ее не мог никоим образом - еще месяц назад она канула в небытие прямиком из антикварной тумбочки геронтологического Центра, о чем Влад сам неоднократно сокрушался перед отъездом в санаторий, - внушал мне слабую надежду на то, что еще как минимум день, может, два-три, а то и всю оставшуюся жизнь я буду ходить в его верных дипломницах…