Придя на киносъемку в роскошном полосатом свитере, связанном бабушкой и надетом в первый раз, Коля садится на диван, вытаскивает из пакета книжки, тетрадку, наш самодельный букварь. «Ромену не подведи», — шепчет он самому себе то, что наверняка по дороге твердила ему мама. Коля вполне сосредоточен, серьезен, он все выучил. Мама у него очень добросовестна, они старались, готовились к ответственной съемке. Нельзя же ударить в грязь лицом! Тем временем операторы дружными усилиями сдвинули шкаф с его обычного места — в комнате тесно, так будет удобнее подобраться с аппаратом к нашему дивану.

Коля в ужасе: куда девался шкаф, зачем его затолкали в угол? Он едва сдерживает слезы, изо всех сил старается сохранить самообладание, «не подвести», но это ему плохо удается. Не помогают ни строгость, ни ласка, ни даже шоколад. Кое-как пробормотав все, что он подготовил, перемежая свои ответы с глухим всхлипыванием и постоянным «Я домой пойду», Коля наконец сползает с дивана, перепортив бог знает сколько пленки.

На сцене, то есть на диване, — Ваня. Диван задрапирован тканью, стол покрыт белой скатертью, я почему-то тоже должна надеть белый халат. «Прекрасная простыня! — восклицает Ваня. — Замечательно!» И хлопает ладошкой по спинке дивана. Его не собьешь.

Конечно, Ваня, который начал у меня заниматься намного раньше Коли, во всех отношениях более развит. И вообще, Коля у нас созерцатель, «лунный Пьеро», но если бы не злополучный шкаф, внезапно и с грохотом отъехавший от стола, все было бы неплохо — раза два Колю уже снимали, и обходилось без эксцессов. Ведь и Ваня, которого я в прошлом году поджидала на автобусной остановке и с которым мы направились ко мне домой, не узнал меня на улице, в непривычной обстановке. Шел с открытым ртом, не сводя с меня испуганных глаз, как ни старалась я объяснить ему, кто я такая, — до тех пор пока мы не вошли в квартиру и я не сняла пальто и шапку. Только оказавшись вместе со мной в хорошо знакомом ему коридоре, он воспрянул духом и стал самим собой.

Одна и та же привычная обстановка, одна и та же книга, одна и та же песенка… Из всех детей, посещающих мою группу, Виталик — самый стойкий консерватор. Могут пройти и год, и два, за это время мы перечитаем массу новых книг, но, придя ко мне на урок, он все равно первым делом схватит ту, которая давным-давно выучена наизусть. Книги эти от Виталика приходится прятать, и если он случайно на них наткнется, восторгу нет конца. «Про Анфису! Тузики!» — говорит он сияя. Кладет книгу на диван, становится перед диваном на колени и погружается в молчаливое углубленное созерцание.

Благодаря такому его свойству мы имеем возможность произвести доскональную над книгой работу, изучить ее вдоль и поперек, но, конечно, подобное постоянство тормозит процесс в целом. И у родителей не хватает терпения и сил в тысячный раз повторять одно и то же.

До некоторой степени это качество отличает и других ребят, у каждого из них есть своя привязанность. «Про Потапа прочитать», «про грязную девочку», «про жадную старуху» — всегда одно и тоже требование, один и тот же зачин.

«Завтра я пойду новые книги покупать!» У меня очень довольный вид.

Дети смотрят на меня. В чем дело? Что за радость нас всех ожидает? Новое — это что-то чудесное, оно таит в себе неизвестное удовольствие, поскорее бы до этого нового добраться. Ребенку ничего не навязывается, он заражается вашими эмоциями. Проходит какое-то время, и ребенок требует новую, желательно толстую книгу.

Ваня бросается к столу, завидя принесенную Гришей книгу. Что за книга? Без промедления хватает ее и сует в пакет: «С собой возьму!» Гриша обескуражен таким налетом, но, как мальчик исключительно вежливый, вырывать свою книгу не пытается. Конфликт улаживаем, Грише книгу отдаем.

Маленький мальчик не желает надевать чудесный новый финский комбинезон, а когда ему купили потрясающие брюки — с карманами! молниями! защелками! заклепками! — и захотели, чтобы в таком ослепительном виде он пошел с родителями в гости, мальчик доревелся до того что у него поднялась температура — и в гости вообще не пошли.

Приступаю к делу: «Ты не будешь надевать комбинезон. Ты только на одну секунду сунешь правую ногу в одну штанину — и все. И сразу ее вытащишь». Мальчика я ни когда не обманываю, он, так и быть, засовывает ногу в штанину и тут же ее выдергивает. На первый раз достаточно.

На следующий день — следующий этап. Правую ногу он уже засунул основательно, левую — на секунду. Очень хорошо. Назавтра в штанинах оказываются уже две ноги. Мы продвигаемся дальше — обе ноги в штанинах, одна рука в рукаве. Вид у ребенка довольно кислый, но он привык к тому, что мы постоянно делаем друг другу взаимные уступки, так уж и быть, радуйся, тетя!

Даю вам честное слово — мы надевали комбинезон пять дней! Наконец мальчик предстает передо мной, полностью в него облачившись, — и тут же делает привычное движение, чтобы ненавистный комбинезон снять.

«Тимур! Быстрее! Лезь на табуретку! Посмотри в зеркало! Ты же космонавт! Настоящий космонавт! Идите все сюда! Тимур у нас Гагарин!» Тимур поднимает вверх руку, приветственный жест — «Поехали!» Отныне он готов спать в комбинезоне, теперь уже нельзя уговорить его надеть что-либо другое.

Виталик собирается в Голландию. У ребенка порок сердца, там ему должны сделать операцию. Проблема в том, что его невозможно сфотографировать для документов. Водили уже. Не хочет, плачет, протестует. Нет фотографии. Как быть?

Мама Света говорит мне об этом в присутствии мальчика. На лице моем удивление и недоверие: «Как? Виталик фотографироваться не хочет? Но ведь в Голландии ты увидишь мельницы! Каналы! Какой ты счастливец! Подумать только! Мне говорили, что там страусы по улицам гуляют!»

Я не говорю: «Вот не сфотографируешься и не сможешь увидеть каналы и мельницы!» Только положительный настрой — так, как будто вопрос самым счастливым образом уже разрешился, думать о каких-то там фотографиях вообще не приходится, и лично мне остается только сидеть в Москве на диване и вздыхать, мечтая о каналах.

На следующем уроке снова: «Мельницы! Каналы! Какой счастливец!» Сфотографировали.

Во всех подобных случаях не говорите лишних слов, не тратьте время на обычные и бесполезные в таких случаях уговоры. Не кричите на ребенка, ничего не требуйте. Наоборот, согласитесь с ним! Ребенка нельзя включить и выключить, как телевизор. Вам хорошо рассуждать, вы взрослый, а он маленький. У него создается ощущение, что, уговаривая его, вы действуете в своих интересах, он не совсем вам доверяет. Ваша логика для него недоступна. Ему давно известно: вы смотрите на ситуацию со своей колокольни. Ребенка надо исподволь, ничего не навязывая, вовлечь в круг положительных эмоций, испытывать которые должны прежде всего вы сами: вы радуетесь, вам интересно, его дело самому решить, стоит ли к вам присоединиться и разделить ваши чувства.

Дети с синдромом Дауна доверчивы, ничего плохого от жизни в общем-то не ждут. Они редко бывают агрессивны, а если и бывают, то агрессивность их обусловлена не злобой, завистью и другими дурными свойствами характера, а совершенно иными причинами. Но жизнь вносит свои коррективы в это блаженное неведение зла. И начинаются страхи, которые взрослому человеку кажутся совершенно непонятными.

Основой страха являются присущие детям с синдромом Дауна неуверенность в себе, зависимость от других, полное подчинение взрослым. Ребенок знает заранее, интуитивно чувствует, что сам он не в состоянии найти выход из положения, которое потребует от него находчивости, ловкости, ему ни в коей мере не свойствен оптимистический взгляд на благополучный исход мало-мальски рискованных ситуаций.

Он привык к тому, что все проблемы решаются опекающими его взрослыми людьми. Но вдруг взрослого в нужный момент не окажется на месте? Что он будет делать в таком случае?

«Вот я задам этой злющей Бабе-яге! Как стукну! Как дам палкой волку, если только он попробует ко мне сунуться!» Нормальный ребенок готов защищать себя сам, заранее решил, как ему быть в случае опасности. Ребенок с синдромом Дауна не задумывается над тем, что будет, если он повстречается с волком или Бабой-ягой, ему вообще несвойственно представлять себе то, чего на данный момент нет, но что, возможно, произойдет в будущем, А что напугало его в прошлом, что оставило глубокий, неизгладимый след в его памяти, когда он не мог ничего объяснить, не мог пожаловаться?