— Были, — говорят, — паны и наш помещик, что-то писали, считали скот, но нас ни о чем не спрашивали.

Мы в село; говорят нам, что комиссия уже выехала со двора окольной дорогой. Двинулись мы за ней, догнали в другом селе. Так, мол, и так, рассказываем, — паны наш скот в лесу считали…

— Как он может быть ваш, если вы сами говорили, что больше скота у вас нет и в лесу вы не пасете?

— Правда, мы-то говорили, но это нам пан посоветовал.

— Так что же вы теперь хотите? Чтоб мы вторую перепись у вас проводили, что ли? До свиданья! Что сами натворили, то и получите. Что написано, то пропало. Впрочем, нет, вы можете подать жалобу, но говорим вам наперед, что жалоба вам не поможет, а только сами еще под суд попадете за то. что обманывали имперскую комиссию.

С тем мы и вернулись.

— Пропало, — сказали мы. — посмотрим, что из этого выйдет.

Ждем год, другой — нет ничего. Пан опять по-хорошему с нами, только если когда напомнишь про перепись, то усмехнется и скажет:

— Э, да что там, шутка, да и все!

Только на третий год слышим — какая-то комиссия едет в село, пастбище межевать.

«Черти тебя принесли! — думаем мы себе. — Это что еще, зачем, по какому поводу? Пастбище наше спокон веку, зачем его межевать?» Правда, мы в последние годы один кусок поделили между крестьянами и вспахали. Думаем себе: может, приехали вымерить, сколько мы запахали, а сколько еще осталось. А комиссия прямо к пану во двор. Пообедали, а затем на пастбище. Разложили планы, пан сам с ними ходит и показывает: отсюда тянется и до сих пор, а это они запахали.

Подошли мы к той комиссии, кланяемся издали, потом подошли поближе, опять кланяемся, а комиссия и не смотрит. Затем войт набрался смелости и говорит:

— Это, извините, наше пастбище, с самого начала, зачем вы его меряете и ставите вехи?

— А ты кто такой? — спрашивают паны.

— Я войт общественный.

— Ну и хорошо, — отвечают они, а сами свое продолжают.

Отметили вехами вспаханный кусок» а остаток опять-таки особо. Мы уже с войтом за ними ходим да поглядываем, но что они говорят, не понимаем — по-немецки лопочут. Потом кончили и садятся в бричку. Войт за ними, не отступает и все допытывается. Тогда один из панов встает в бричке и обращается к нам:

— Вы, люди, видели, как комиссия мерила пастбище?

— Да, видели, — говорим.

— И видели, как вехи ставила? — И это видели.

— И знаете, что вон там, — он показал на запаханную полосу. — это ваше, общественное, а вот это — панское?

— А, что, как? — вскрикнули мы все, как ошпаренные, и — к комиссии. Комиссия бежать.

На другой день гонят наши пастухи скотину на пастбище, а там панские слуги:

— Марш отсюда, это панское пастбище, не смей и ногой ступить сюда!

Пастухи завернули скот, гонят в лес, а там панские лесники и гайдуки:

— Марш отсюда, лес панский, не смей и за ров ногой ступить!

Пастухи, само собой, дети, в слезы, гонят скот назад домой. Крик, шум в селе такой поднялся, точно кто все село с четырех сторон поджег.

Что тут делать? Бабы кричат:

— Мы с ухватами пойдем и панским слугам головы поразбиваем!

Но мужья, кто постарше, кое-как их утихомирили и тотчас выбрали с десяток человек, чтобы ехали они в самый Львов, к адвокату, посоветоваться. Выбрали и меня. Поехали мы, нашли адвоката, украинца, заслуженного, говорят, и честного. Пришли к нему, рассказываем: так, мол, и так.

— Что ж, — говорит, — начнем процесс. Раздобудьте свидетелей, документы, денег, а тем временем сидите себе спокойно, ибо всякое сопротивление только повредит делу.

— Но, пан, милый ты наш, — говорим мы, — как нам тут сидеть спокойно, если некуда скотину выгнать? А без корму скотина и вовсе пропадет!

— А что ж, — говорит адвокат, — могу я вам посоветовать? Если выиграем процесс, должен будет пан возместить вам все убытки, а теперь изворачивайтесь, как можете.

С тем мы и ушли. Начался процесс. Сколько мы денег на него ухлопали, бог один ведает. Я одному только адвокату да на гербовые марки что-то больше семисот рынских отсчитал. Общество тянулось из последнего, хоть и нелегко ему приходилось. Ведь лес-то и пастбище в панских руках остались, и мы должны были большую часть скота продать тотчас почти задаром, потому что нечем было кормить. А остальной скот толкался, да и сейчас толчется то на гусином лужку, то на поле, что под паром лежит, то на огородах. Сады наши из-за этого попортились, пасеки повывелись, а скотинка ходит одна кожа да кости.

Семь лет тянулся наш процесс, и было так, будто кто семь лет подряд жилы тянул из общества. Совсем обеднели мы за это время, но к пану ни-ни, упорствовали. Пан тоже. Уж в каких мы судах, в каких инстанциях не побывали! И в округе, и в губернии, и в министерстве, и бог знает где. В одном месте проиграем — кассацию подаем; в другом выиграем — пан подает кассацию, а конца все нет да нет. Ну, наконец — слава тебе, господи! — дождались мы: приходит судебный пристав, приносит нам резолюцию из самой высшей министерии. Так, мол, и так, чтоб порешить спор между обществом и панским двором, назначается губернская комиссия, которая на спорном месте все и рассмотрит, документы проверит, выслушает свидетелей и вынесет окончательное решение. И должны обе стороны в назначенный день явиться на спорное место со всеми своими доказательствами. Решение этой комиссии апелляции не подлежит и будет приведено в исполнение. Ну, слава тебе, господи, подумали мы себе. Теперь уж наверняка наша правда будет, если комиссия будет судить на месте. Тут каждый сможет сказать все, что знает, каждого выслушают, а в таком случае должны же будут признать, что правда на нашей стороне.

Пан наш, получив такую же резолюцию, очень что-то приуныл и нос повесил, но потом, видно, что-то надумал, сел в бричку и — во Львов. Куда он ездил, неизвестно, но двое из наших людей, что тогда были во Львове, рассказывали потом, что видели его, как разъезжал он по городу с нашим адвокатом. Разумеется, рассказывали они это тогда уже, когда все кончилось! Достаточно того, что спустя два-три дня приехал наш пан из Львова уже повеселевший и даже обрадованный. Глядим мы, но не знаем, что это означает.

Наведались и мы к своему адвокату. Обрадовался очень. «Выиграем дело, — говорит. — Я сам, — говорит, — выступлю с вами на месте спора перед комиссией. Но за день до этого приходите ко мне сюда: войт, доверенные, свидетели, привезите с собой какие у вас есть бумаги, надо будет все пересмотреть, посоветоваться. Знаете, как перед битвой на войне готовятся, так вот и нам надо приготовиться. Приезжайте пораньше, и я объясню каждому, что и как ему говорить следует, — дело, как видите, запутанное, а после полудня сядем на телегу и — айда в село, чтобы в назначенный день быть пораньше на месте спора».

Послушались мы его совета, да еще и благодарим. Собрались: войт, двое доверенных и трое самых старших хозяев на селе как свидетели, собрали все старые бумаги, какие у кого были, и поехали в полночь во Львов, за день до приезда комиссии в село. Приходим рано утром к адвокату — нет дома, куда-то ушел, но скоро вернется, просил подождать. Ждем мы, ждем — нет адвоката. Уже десятый, одиннадцатый, двенадцатый час — нет. Проголодались мы, пошли к возам перекусить. Прибегаем поскорее назад — нет еще адвоката. Что за беда! Уже первый час, глядь и второй, а там и третий — тут бы нам как раз домой ехать пора, чтобы к вечеру поспеть, а его нет. Наконец, этак часу в четвертом, идет он.

— Ах, простите, пожалуйста, — говорит, — очень прошу прошенья, господа хозяева, но вина не моя, что я так опоздал: был в суде, слушалось дело, зашита затянулась до сих пор. Ну, это ничего, мы еще успеем все устроить как следует. Прошу в комнаты!

— А может, мы сейчас бы сели на подводу да поехали в село? — сказал я. — И пан могли бы пересмотреть там бумаги и научить нас, что следует нам говорить.

— Э, да чего там торопиться, — сказал он. — Доехать успеем, а просмотреть бумаги дело недолгое.