— Не спрашивай! Собирайся вместе со своим поганым родом да плодом, пойдем в село. А там уж посмотрим, что с вами делать.

Старый цыган стоял, как остолбенелый, а в это время старая цыганка, точно камень с неба, свалилась жандарму в ноги и заревела, будто ее собирались резать:

— Паночек, папочек! Голубчик ты наш! В чем провинился перед тобой старый Пайкуш, в чем провинились перед тобой бедные ромы, что нас хочешь в такую стужу выгнать отсюда? Ты только погляди, крошки-то мои совсем голенькие, да и мы сами не вынесем такой стужи. Смилуйся, паночек, не гони нас никуда! Пусть бедные ромы подышат еще на божьем свете!

— Да замолчи ты, чучело конопляное! — закричал на нее жандарм и оттолкнул старую цыганку. — Сию же минуту собирайтесь все!

Но тут вся семья, от мала до велика, с криком и плачем кинулась жандарму в ноги и начала его упрашивать и умолять, чтоб оставил он их в каменном жилище. Тем временем жандарм и сам соображал, что ему делать. Село еще далеко, дорога неровная и безлюдная, ночь наступает, трудно будет ему одному отвести в село всю эту ватагу. Он быстро нашелся.

— Ну, — сказал он, — чего ревете, глупые цыгане? Не бойтесь, ведь я-то не съем вас живьем. Пусть будет по-вашему, оставайтесь здесь! Но слушай, старик, пока я не вернусь, не смей мне уходить отсюда!

Старый цыган стоял, как столб. Удивленными, испуганными глазами поглядывал он на жандарма, предчувствуя в его словах какую-то новую беду.

— Ну, чего уставился на меня, чего хлопаешь глазами, как недорезанный баран? — крикнул жандарм. — Слышишь, что я тебе говорю, или нет? Не смей отсюда уходить, пока я на обратном пути не зайду, а не то плохо тебе будет!

Старый цыган все еще стоял, точно онемевший. Только цыганка, низко кланяясь жандарму, сказала — Хорошо, паночек. хорошо!

Жандарм еще раз оглядел пещеру, сплюнул с отвращением и вышел.

— Проклятые бродяги! — ворчал он, с трудом спускаясь со скалы. — Вот куда забрались! А все-таки я их нашел. Ну, может, хоть теперь будет какой-нибудь «белобунг»[14]!

Ластивецкий войт был, как и всякий бойко, неграмотный, властям покорный и со всем согласный, а по отношению к подвластным себе — упрямый тем вздорным упрямством, что отличает человека с ограниченным умом. Жандармы редко заходили в это сельцо, и потому всякое появление жандарма вызывало настоящий переполох. Люди, выросшие в горах, считали должность войта великим бременем, главным образом потому, что войт во всех случаях обязан был являться перед разными «панами», наезжающими в село, должен был отвечать на их вопросы, исполнять их приказания. И кого уж однажды «посадили в войты» насильно, тот, по обыкновению, и оставался в этой должности годами, пока только в силах был двигаться, ибо никто другой не отваживался без крайней необходимости взять на себя это страшное и почетное дело.

Наш войт был выбран еще недавно, а потому и не совсем еще освоился с панами. Он немало испугался, когда жандарм поздним вечером вошел к нему в хату. Но еще больше он испугался, когда прибывший «пан» рассказал ему о цыганах. Правда, войт знал, что цыгане сидят в пещере, стало быть не самих-то цыган он испугался. Испугался он того, что жандарм и там их пронюхал и что теперь наверняка вместе с цыганами потащат в Подбужье и его.

— Ну, а вы об этих цыганах знаете? — спрашивал жандарм войта.

— Да, как будто знаю.

— Что ж, воруют они?

— Да, пожалуй, не без того, чтоб не воровали. Разве без этого цыган выдержит? Правда, старик все время что-то клепает, работает будто. Но какая там его цыганская работа!..

— Я так и знал, — буркнул жандарм. — Ну, войт, на вас лежит ответственность за них.

— На мне? — воскликнул перепуганный войт. — Если они что украдут, я должен за них отвечать?

— Да, да. Вы отвечаете зa все, что случится в границах вашего села. У вас должен быть порядок. Такую цыганскую голытьбу нельзя оставлять без присмотра.

— Ну, а что же мне делать с ними? Привязать их на веревке, что ли?

— Если заметите их где в селе, надо тотчас их арестовать и передать в руки жандармам.

— Э, паночек, да ведь вельможные жандармы к нам так редко заходят. А тут арестуй я кого из цыган, другие возьмут и подожгут меня.

— Подожгут! — крикнул жандарм. — Вот они какие? Постойте, мы приберем их к рукам. Войт, за этими цыганами вы мне проследите, пока я не вернусь с обхода! Я их заберу с собой в Подбужье.

— А когда ж пан вернется?

— Завтра, самое позднее послезавтра.

— Ладно, я велю присмотреть за ними, — ответил войт, низко кланяясь жандарму.

Подкрепившись молоком и «будзом» (свежим овечьим сыром), жандарм улегся на скамье, завернулся в плащ в уснул. А тем временем войт не спал, хоть и лежал в постели.

«И какая беда наслала этого жандарма! — думал он. — Вот выискал же цыган в такой трущобе, где их до сих пор никакая власть не замечала. И что теперь делать с ними? Если бы я захотел их арестовать и отправить в село, то что из того, что жандарм заберет их в Подбужье? Посидят они под арестом дня два, а там выйдут на волю и наверняка попадут в Ластивки. Нетрудно меня и обокрасть и поджечь. Что цыгану? Жандарм далеко, а цыган бродит множество: стоит одну компанию зацепить, и все станут твоими врагами. Ой, горе ты мое горькое! Тьфу на твою голову! А я, пожалуй, вот что сделаю! А как же, как же, это будет лучше всего! Если цыгане убегут, то что мне жандарм сделает? Ведь они могут убежать еще этой ночью, пока я не узнал от жандарма, что их следует арестовать. Это будет самое лучшее, самое лучшее!..»

И с этой мыслью войт уснул около полуночи.

А жандарму тем временем, хоть он и спал на жесткой скамье, снились куда более приятные вещи: «белобунг», денежная награда и перевод на службу в лучшее место, в Подолию, на русскую границу, где легко можно было бы устроить хорошую контрабанду: и выслужишься и наживешься. Сон этот придал ему еще больше охоты и уверенности. На другой день он поднялся чуть свет, собрался и, еще раз строго приказав войту следить за цыганами, спешно двинулся в дальнейший путь, чтобы сегодня же добраться до цели своего обхода, а завтра вернуться назад в Ластивки.

Тотчас после его ухода войт обмотал ноги тройными онучами, обулся в кожаные ходаки[15], накинул тулуп, надел баранью шапку, перекинул через плечо барсучью сумку с «австрийским орлом»[16] и засунул в нее пару овсяных лепешек и кусок овечьего сыра. Приготовившись таким образом, он, никому ничего не говоря, отправился в дорогу к пещере.

— Добрый день, Пайкуш, — молвил он, входя в пещеру.

— Доброго вам здоровья, пан начальник, — ответил старый цыган.

— А что тут у вас нового слышно? — спросил войт, по бойковскому обычаю не приступая сразу к делу.

— Плохое слышно, пан начальник. Был здесь у нас вчера «шишка», хотел нас в село отвести.

— В село? Э, да он хотел вас, миленькие мои, в Подбужье вести, в тюрьму.

— За что?

— А я знаю, за что? В других селах, должно быть, на вас ему что-то наговорили. И уж недаром он за вами так следил, что даже здесь вас пронюхал.

— Ой, ой, ой, боже ты наш! — завопили все разом цыгане. — Что же нам теперь делать?

— Что же мне вам, беднягам, посоветовать? — сказал войт. — Он велел мне следить за вами до тех пор пока сам сюда не вернется, а потом передать вас ему в руки.

— И вы хотите нас сейчас арестовать? — промолвил медленно, но со скрытой угрозой в голосе старый цыган.

— Бог с вами, Пайкуш, — сказал войт, — разве я знаю вас с сегодняшнего дня, что ли? Я сказал этому жандарму, что цыган — как ветер в поле: вот он есть, вот и нет его. Кто его на привязь посадит? Знаете что? Вот вам немного хлеба и сыра, примите это от меня и ступайте себе куда хотите, чтоб я о вас и не слыхал. Не хочу я вам хлопот причинять, но и сам не хочу из-за вас в беду попадать. Понимаете?