Люди из этого сделали вывод: страус глуп, потому что думает, что если он сам не видит, то и его никто не видит.

А в страусе говорит просто чувство самосохранения (то чувство, которое заставляет и человека прятать прежде всего голову от ожидаемого удара), так как самое нежное место у этой громадной птицы — темя.

Нельзя же называть глупым человека за то, что он гнется, заслышав свист пули, хотя это пригибание головы и не спасает его от выстрела.

Говорят, страус глуп потому, что его легко обмануть. Охотники для ловли страусов прибегают к следующим приемам: надев на себя кожу страуса с перьями, они близко подходят к птице.

В оправдание страусов можно сказать, что в тех местностях, где на них мало охотятся, птицы спокойно пасутся, несмотря на то, что они обладают острым зрением и могут прекрасно разглядеть подкрадывающегося врага. Но они не знают опасности и потому не обращают внимания на охотников. Это — невнимательность доверчивого животного, а не глупость.

Некоторые естествоиспытатели говорят, что у страуса очень слабое зрение. Я этого не наблюдал. Наоборот, страус, купленный мной у Гагенбека, оказался очень зорким. Он прекрасно видел из своего загона служащего с кормом в воротах на протяжении более 800 шагов и тотчас же начинал топтаться на месте, выражая этим нетерпение.

Дрессировке страус поддавался нелегко. Прежде чем начать дрессировать животное, я некоторое время наблюдаю за ним, стараюсь подметить и разгадать его движения, желания и настроения.

Когда я впервые вывел страуса на арену, он тотчас же хотел перескочить через барьер и удрать. Но кругом стояли люди, и эта затея ему не удалась. Кормление сближает человека с животным. Я всегда кормил страуса сам, но он ко мне привыкал туго. Часто он старался сорвать у меня с пиджака пуговицу и проглотить. При этих поисках пуговицы страус издавал звук недовольства: «гу!»

Страусы готовы проглотить все блестящее, что им попадется на глаза.

Раз во время репетиции он нашел валявшийся в песке большой кусок лампового стекла и тотчас же, конечно, проглотил его. Я боялся за последствия, но все обошлось благополучно.

В другой раз страус чуть не погиб от простой царапины, поранив себе шею гвоздем. Из ранки полилась кровь. Пришел ветеринарный врач и наложил повязку, не позволив ее трогать всю ночь.

Утром я с ужасом увидел, что у моего страуса раза в четыре распухла шея, а голова беспомощно висит. Причиной этому был слишком туго перетянутый бинт. Я моментально разрезал его и этим вернул ему правильное кровообращение. Отеки мало-по-малу спали.

Первым номером, с которым мой страус выступил перед публикой, был выезд его в упряжи в двухколесном экипаже.

Но запрячь его в тележку можно было лишь при помощи чулка, который я осторожно натягивал ему на голову и снимал тогда, когда птица была уже в упряжи.

Понемногу страус привык «работать» и входил в роль. Длинная бамбуковая палка служила мне вместо вожжей. Если я хотел повернуть вправо, то двигал палкой влево и наоборот, при чем произносил монотонные звуки «гу», подражая голосу страуса, когда он недоволен.

В течение полутора месяцев страус научился езде, делал разные повороты, ускорял или уменьшал шаг по команде. Для остановки служил окрик: «гак».

Видно было, что страусу очень легко возить человека. Мой карлик Ванька-Встанька выезжал на нем даже верхом.

Когда я отправлялся в поездку на страусе, я заметил за ним одну особенность: объезжая арену, он вытягивал длинную шею и вопросительно смотрел на какую-нибудь из женщин, у которой шляпа была украшена перьями.

Это мне давало возможность пошутить над модницами.

Я говорил:

— Смотрите, с каким удивлением мой страус оглядывает дам. А знаете, чему он удивляется? Он смеется над тем, что человек, «высшее» существо, носит на голове то, что природа поместила у него на хвосте.

Страус ударял клювом в китайский медный гонг, и я замечал, что звуки гонга заставляли его закрывать глаза, как-будто усыпляя. Стоило раздаться звуку «бом», и он сладко смыкал веки: снизу поднималась пленка. Звук замирал — и глаза страуса раскрывались.

Вел себя страус, как подобает вести величайшей из живущих в настоящее время птиц: он не оставлял своим вниманием ни одной проходящей мимо собаки и даже задирал моих собак, живших с ним бок-о-бок.

У этих громадных, сильных птиц есть еще одно слабое место: кости их длинных ног очень хрупки, и это свойство послужило причиной гибели моего страуса.

Еще в загоне я заметил, что мой страус чудный танцор. На воле страусы кружатся иногда в каком-то сумасшедшем танце, приподнимая свои малоразвитые крылья и трепеща ими, как-будто они собираются взлететь на воздух.

Мой страус любил кружиться, воображая, что он свободен и стоит среди необозримого пространства, под знойными лучами африканского солнца. Он вертелся по арене до тех пор, пока не ушиб о барьер ноги…

Не помогли никакие перевязки. Кости не срослись, несмотря на то, что я его подвешивал на блоках к потолку, надевая на грудь и на живот мягкую гурту[7] так, чтобы ноги не касались земли.

Страус погиб…

Моя «босоножка» — не человек: это самая обыкновенная желторябая курица, из которой я сделал замечательную цирковую артистку.

В дрессировке животных я всегда обращаю внимание на природные их качества, на их способности, и на этом, строю всю свою работу.

Так же я поступил и со своей питомицей — курицей когда решил сделать из нее музыкантшу и танцовщицу-босоножку.

Я сначала приручил ее настолько, что она смело брала из моих рук кусочки мяса, затем той же приманкой заставил перевертываться кругом на одном месте. Так я учил кружиться всех моих животных (морских свинок, крыс, пеликанов и др.).

Когда курица усвоила этот прием, научилась «вальсировать», я насыпал на стол слой земли и у нее на глазах зарывал в эту землю кусочки мяса, зерна, овса, крошки и т. п.

Курица делала привычное движение ногами, разбрасывала землю и, желая схватить пищу, порывалась клюнуть.

Я предупреждал это движение, давая ей тотчас же из рук пищу, которую она успела откопать.

Каждый раз создавая нарочно затруднения для птицы, и добился того что она запомнила хорошо движение только ногами и закрепила это движение у себя в памяти.

Потом я постепенно приманкой переводил ее на гладкий, не засыпанный землею край стола. Впоследствии она привыкла перебирать ногами на гладком столе без земли, а затем и на полированной поверхности музыкального ящика, где она прекрасно производила все движения под музыку.

Мало-по-малу я заставлял курицу шаркать ногами без вкусопоощрения все больше и больше, пока не достиг того, что ее движения стали очень похожими на танец.

Курица все время получала от меня в виде поощрения мясо, и у нее на верхней части клюва прилипали остатки пищи. Чувство чистоплотности заставляло ее, вычищая клюв, двигать им вправо и влево по столу. Движения эти я также постепенно закреплял вкусопоощрением, а когда моя ученица долго не производила их, то я, давая ей мясо, старался нарочно вымазать ей клюв. Этим я добивался того, что она вновь чистила его.

Таким образом моя курица хорошо умела вальсировать, вертеться, шаркать ногами, делать па и водить клювом, то-есть чистить его.

Во время этих действий курочка всегда слышала музыку: я заводил музыкальный ящик и останавливал музыку, когда это было мне нужно.

После этого я приставил к крышке музыкального ящика цитру под наклоном к поверхности ящика.