Бабушка умерла, когда Марку исполнилось 17 лет, но еще долго она виделась ему по ночам. Через год он женился, а спустя семь месяцев жена родила ему недоношенную девочку. Ее назвали Лизой, в честь бабушки. В то время имя Лиза было модно. Жена Марка работала костюмером в театре и с детства мечтала о какой-нибудь роли для себя. Старухи у подъезда говорили, что в семье у них красавиц прежде не водилось, и что от такой красоты проку нет, она не от Бога, приносит только несчастье, и смотрели на него с сожалением. На язык им лучше не попадаться. Им хватало глаз, чтобы ее разглядеть, а об остальном догадаться. У них особый склад ума и особая мудрость.

Как-то Марк задержался в мастерской, пришел домой уже за полночь. В прихожей было темно. Он вошел в комнату, изумленно озираясь. Он не узнавал стен. Они были сплошь покрыты надписями и рисунками. Посреди комнаты какой-то тип распевал оргии. Он держался надменно, хотя на нем были только старомодные кальсоны. Увидев Марка, он сощурился, спросил, какой сегодня день и тут же охладел к нему. Некоторые гости уже спали. Спотыкаясь о лежащие там и здесь тела, Марк обошел комнаты. Он нашел Лизу на террасе в плетеной корзине. Она спала, свернувшись, как обезьянка.

Укутав девочку лоскутным одеялом, Марк вернулся в мастерскую.

Жена пришла утром чуть свет. Она волновалась. Щеки ее пылали. С ласковой веселостью поглядывая на Марка, она взлохматила волосы девочки, отворачивающейся от нее, поболтала о том, о сем и ушла. Очень нарядная, она поразила девочку и запомнилась ей. Год спустя она снова пришла, уже не такая привлекательная и нарядная, расползшаяся, с довольно нелепой прической. Час или два она рассказывала о том, как прекрасно устроилась, какой у нее заботливый муж. У Марка осталось неприятное впечатление от ее болтливости, когда она ушла, он долго не мог успокоиться.

Между тем маленькая обезьянка вырастала. Ей исполнилось 7 лет, когда она в первый раз увидела Фома.

— Кошмаров… — представился он в несколько церемонной манере.

Лиза недоуменно покосилась на отца и ушла на террасу. Она играла с кошкой и прислушивалась к их морочливому бормотанию. Она любила слушать всякие житейские истории. Подняв голову, она мимолетно глянула на Фому и, встретившись с его взглядом, отвернулась, закраснелась, и уже ждала его взгляда и ничего другого вокруг себя не замечала. Над головой Фомы вились мохнатые, ночные бабочки, которые залетали в раскрытое окно. Ей все нравилось в нем: и его вьющиеся волосы, и нежный, лилейный цвет кожи, и томная поза, и тонкие руки, изысканно очерченные, и улыбка. Фома обладал способностью очаровывать. Она еще не осознавала, что влюбилась в Фому, ей просто приятно было думать о нем. Мысленно она разыгрывала целые действа, в которых он играл разные роли, то он был поражающий своей наивностью Дон Кихот, то героем, вроде Улисса. Все остальные персонажи нуждались в ее помощи и она вмешивалась в эти романтические истории, неизменно драматически окрашенные. Она как бы забывала о себе, занимала место персонажей и неким образом (по правилам книг) спасала их. Она не скрывала и не обнаруживала себя, держалась на расстоянии, так чтобы только привлечь внимание Фомы, и он вовлекался в ее игру, неспособный даже говорить за себя. Одна история вплеталась в другую, не менее наивную и сентиментальную. Потом она не могла ни вспомнить их, ни забыть. Надежды сменялись отчаянием. События происходили то в парке, то в клубе, то еще где-нибудь. Невозможно описать весь тот бред, что рождался в лихорадочном воображении маленькой девочки.

Отец ничего не замечал…

Иногда Фома надолго запирался в своей мастерской с выходом на крышу (это было неведомое святилище), и вдруг появлялся, чтобы украсить праздник, на который его забыли пригласить. Лиза бежала к нему и оставалась рядом с ним весь вечер, и не давала отцу увести или, вернее, унести себя из залы в спальню. Нежность отца казалась ей неуклюжей и бестолковой и только злила и раздражала ее. Раздражали и его рассказы о матери, где она представала в роли падшего ангела. Возможно, он надеялся, что Фома запишет ее историю в какую-нибудь из своих книг.

— Не понимаю, зачем обо всем этом нужно рассказывать и кто такие падшие ангелы?.. — спросила Лиза, навивая на палец прядку волос.

— Они такие же люди, как и мы, только более несчастные… — Фома слепо глянул на нее, а отец даже не расслышал ее вопроса, увлекшись рассказом. Рассказывал он путано, перескакивая с одной истории на другую. Девочка молча кусала ногти, терпела, но когда он стал рассказывать о том, что мать родила ее недоношенной и в детстве она напоминала обезьянку, не выдержала.

— А вот и неправда… — опустив голову, прошептала она и вся в слезах выбежала из комнаты…

Ночью ей снились падшие ангелы. Они толпились вокруг ее кровати, заламывая руки. Один из ангелов, какой-то туманный родственник, может быть дядя, невысокий, сухощавый, склонился над ней.

— Ты спишь?..

— Нет… — Помедлив, она встала и повлеклась к окну, такому далекому, раздвинула марево штор, заросших осыпающимися араукариями и гортензиями. В комнате стало чуть светлее. За окном вспыхивали и гасли лампы иллюминации. Некоторое время она бродила по комнате, она как будто кого-то искала, на минуту приостановилась у стеклянной двери, рассматривая портрет Старика, который висел в зале над пианино.

До 7 лет Старик был героем всех ее воображаемых романов. Она его обожала. Несколько раз она видела его на демонстрации. Огромная толпа отделяла их, но ей казалось, что он следит только за ней и только ей улыбается уголками рта…

Закрыв глаза, она прижалась губами к стеклу. Послышались странные звуки, точно игла скреблась по пластинке. Зазвучала мелодия. Причудливый странный голос струился, просачивался, разливался по всему телу, по коже, затоплял наслаждением, пронизывая нежностью. Ее охватил озноб, но со стороны она выглядела равнодушной и словно отупевшей.

— Ты любишь его?.. — Уже знакомый ей ангел, тронул ее за плечо. Так ясно увиделись бусинки пота на его верхней губе, как будто он реально существовал.

— Да… — прошептала она…

— Жди, он скоро придет…

Глотая слезы, она побрела к кровати. Она не спала, когда появился Старик. Увидев, что она не спит, он как-то странно усмехнулся и ловко, без всяких церемоний, с какой-то изворотливой порочностью проскользнул под одеяло. Лицо у него было, как у девочки, такое тонкое в своей розоватой белизне. Испытывая странное волнение, она придвинулась к нему, жаркой, трепещущей рукой провела по его лицу, по вьющимся волосам. Он рассмеялся. В его смехе было что-то нечистое, привлекающее и отталкивающее. Она отодвинулась…

Дверь приоткрылась, и в комнату вошел отец. С беспокойством она смотрела, как он переставлял по полу ноги. На нем была только ночная рубашка. Должно быть его разбудил шум. Минуту или две он стоял над ее кроватью мрачный и неподвижный.

— Папа, мне страшно… — сказала она и заплакала.

— Детка моя… — Марк обнял ее. Он называл ее и куколкой, и голубкой, и светиком. Успокаивая ее, он так разволновался…

Однажды на демонстрации ей невольно вспомнился этот сон-кошмар, когда толпа тесно прижала ее к Фоме. Она потерлась щекой, коснулась губами его одежды. Этой невинной ласке не была чужда кокетливая нежность, но ее оттолкнул вырвавшийся у него сдержанный и такой знакомый смешок. Он даже не заметил ее смятения. Он думал о чем-то постороннем…

Был еще один эпизод в кино. Фома коснулся ее руки, привлекая внимание к какой-то сцене, возможно случайно. Она вздрогнула, отодвинулась и уже сама, вся во власти боязливого любопытства, искала его руку. Она боялась его прикосновений и ждала их. Прикосновения были обещанием чего-то еще неизведанного, недозволенного.

Фома был во всем белом. Даже порыжевшая от времени рубашка сверкала ослепительной белизной и его лицо в ореоле бесчисленных завитков. Странная игра света и тени лишали его какого-то правдоподобия. Он был так похож на Старика, каким он запомнился ей в том сне-кошмаре. И улыбка, и то же непостижимое бесстрастие. Неожиданно для себя она заплакала.