По завершении XI партсъезда действия властей на местах ужесточились, давление на религиозные организации возросло. Фактически изъятие теперь проводилось без какого-либо согласования с верующими, принимая форму военных операций. Соответственно увеличилось и количество ценностей, прибывавших в Москву. Правда, Троцкий по-прежнему считал, что кампания ведется «крайне медлительно и вяло», и для ее «подстегивания» неоднократно предлагал политбюро активнее использовать печать, подключить карательные органы, провести ряд показательных процессов над «церковниками»^[85].

…В апреле 1922 года Сергий еще находился в Москве. Все его попытки выехать во Владимир жестко пресекались ГПУ. Понимая, что его отсутствие в епархии, на территории которой шло активное и повсеместное изъятие, будет впоследствии властями использовано против него, он направляет с оказией во Владимир послание. В нем он обращается к своей пастве с призывом не относиться к изъятию «с враждой и раздражением», не допускать насильственного противодействия изъятию, а стремиться в приходах собирать предметы и драгоценности для замены изымаемых икон и церковных предметов. «Спокойно подчинимся, — писал он, — тяжкой необходимости расстаться с любезным благолепием наших храмов, чтобы хоть этим покрыть вопиющую нужду, беспримерную по своим размерам и ужасу. Если у нас есть, что пожертвовать взамен церковных вещей, не упустим этой возможности. Если же нечего жертвовать, то и без золота и серебра храмы наши останутся храмами и святые иконы — святыми иконами. Преподобный Сергий служил обедню на деревянных сосудах, в крашеных ризах и с лучиной вместо свеч, однако молитва его не стала вследствие этого дальше от Бога, Который и Сам родился на земле не в золотых чертогах, а в убогом вертепе и яслях. Он и на последнем испытании спросит нас не о том, украшали ли мы золотом и серебром храмы и иконы, а напоили ли жаждущего, одели ли нагого. На этот путь покорности воле Божией, но и горячей готовности жертвовать, и к усердному сбору таких пожертвований я призываю и моих собратьев Преосвященных викариев, и все подведомственное мне духовенство, и всю православную паству Владимирской епархии»^[86].

Но и такого рода призыв не смог отвратить репрессии. Буквально спустя несколько дней после возвращения в епархию (а может, так и было рассчитано?), 12 апреля, в Страстную седмицу Великого поста, Сергий и его викарные епископы — архиепископ Суздальский Павел (Борисовский), епископ Василий (Зуммер) и епископ Ковровский Афанасий (Сахаров) были арестованы. Их обвинили в причастности к расхищению ризницы суздальского Спасо-Евфимиевского монастыря, а также в утаивании ценностей от изъятия и в агитации против сдачи их государству.

В те же апрельские дни теперь уже и для Троцкого становится ясно, что обрести «несметные богатства» в действующих культовых зданиях и монастырях невозможно. Их там в таком количестве просто не было. Но, не желая признавать свою ошибку, он идет другим путем: обвиняет «верхушку церковной иерархии» в том, что по ее инициативе «главные церковные ценности уплыли за годы революции» за рубеж. В письме в адрес руководителей ГПУ, НКВД РСФСР и НКЮ он требует «запросить и допросить главных руководителей церкви» о судьбах церковных ценностей, имевшихся в церквях до революции, о церковных капиталах в заграничных банках; сверить наличие ценностей по дореволюционным описям. «Дознание» по всем этим пунктам требовалось провести с «величайшей энергией»^[87]. Именно это указание можно считать отправной точкой всех последующих громких судебных процессов по обвинению в противодействии декрету В ЦИК от 23 февраля 1922 года.

Во исполнение указаний Троцкого повсеместно идет поиск и сбор материалов, компрометирующих непосредственно патриарха, «доказывающих» его личную причастность к фактам противодействия изъятию церковных ценностей в православных храмах. Именно в этот момент «припомнили» ему послание от 28 февраля. Специальным циркуляром Верховного трибунала местным трибуналам предписывалось в приговорах по делам, связанным с изъятием церковных ценностей, «указывать наличие в деле интеллектуальных виновников эксцессов со стороны темных элементов в лице высшей церковной иерархии (патриарх Тихон, местные епископы и т. д.), коль скоро в деле возможно обнаружить идейное руководство (воззвание Тихона и митрополита Вениамина) или попустительство»^[88]. Все подобные приговоры предлагалось направлять в Москву, тем самым «обогащая» и «умножая» обвинения против патриарха.

В конце апреля в Москве начался судебный процесс над духовенством и церковными активистами, обвиненными в противодействии изъятию ценностей. Всего было привлечено к судебной ответственности более пятидесяти человек. Однако их судьба решалась не в аудитории Политехнического, где шел процесс, а в зале, где заседало политбюро. В повестку дня его заседания 4 мая был включен вопрос «О Московском процессе в связи с изъятием ценностей». Докладывали Троцкий, Каменев и председатель Московского ревтрибунала Бек. К сожалению, до нас не дошли протокольные записи этого заседания (да и неизвестно, велись ли они вообще) и мы не можем знать, о чем говорили в тот день собравшиеся члены и кандидаты в члены политбюро: Ленин, Сталин, Зиновьев, Рыков, Молотов, Калинин и приглашенный член ЦК РКП(б) М. В. Фрунзе. Но в протоколе заседания было записано следующее решение по обсуждавшемуся вопросу: «а) Дать директиву Московскому трибуналу: 1) немедленно привлечь Тихона к суду; 2) применить к попам высшую меру наказания; б) Ввиду недостаточного освещения в печати Московского процесса, поручить тов. Троцкому от имени Политбюро сегодня же инструктировать редакторов всех московских газет о необходимости уделять несравненно больше внимания этому процессу и, в особенности, выяснить роль верхов церковной иерархии»^[89].

И уже на следующий день, 5 мая, Тихон предстал перед трибуналом — пока еще в качестве свидетеля по делу московского духовенства. Вместе с ним допрашивался и архиепископ Крутицкий Никандр (Феноменов). Ревтрибунал признал обоих виновными в «контрреволюционной агитации и возбуждении религиозного психоза». В приговоре специально подчеркивалось, что воззвание патриарха от 28 февраля вызвало «многочисленные эксцессы и столкновения между гражданами, введенными в заблуждение, и представителями Советской власти при производстве изъятия, закончившегося во многих случаях беспорядками, имевшими своими последствиями убитых, раненных тяжело или легко, пострадавших от побоев».

На основании данных Тихоном и Никандром показаний, а также материалов предварительного следствия Московский революционный трибунал, считая Тихона главным организатором противодействия исполнению декрета, вынес определение о привлечении его к судебной ответственности. Следствие было поручено вести секретному отделу ГПУ.

Так начиналось судебное дело патриарха. Вначале от него потребовали подписку о невыезде из Москвы без разрешения ГПУ. К дому патриарха была приставлена вооруженная охрана. Отныне в подворье допускался узкий круг лиц, обслуживавших патриарха.

По инициативе ГПУ, стремящегося полностью отстранить Тихона от церковных дел, 12 мая к нему допускается делегация обновленческого духовенства во главе с петроградским протоиереем Александром Введенским. Ей удается «вырвать» у патриарха письмо на имя председателя ВЦИКа М. И. Калинина, в котором патриарх сообщал, что «почитает полезным» для блага церкви поставить временно, до Собора, во главе церковного управления либо митрополита Ярославского Агафангела (Преображенского), либо митрополита Петроградского Вениамина (Казанского)^[90].