— Ты сам это придумал? — одобрительно спросил Владимир Данилович. До чего все-таки занятно беседовать с гуманитариями. Им кажется, что они сформулировали законы эволюции интеллекта впервые, только что, за коньячком, они знать не знают, что об этом написаны толстые монографии, где есть все, что они сказали, и много чего сверх того... Но, странное дело, возникает какое-то ощущение новизны даже у старого естественника.

— Ну что ты, где мне. Вычитал.

— У Конрада Лоренца?

— У Голдинга. Уильяма.

— Хорошо, извини. Продолжай.

— Ну вот. Параллельно с этим возникла такая вещь, как немедикаментозное воздействие на психику. Ритмы шаманского бубна, пляски и пение перед боем, сюда же рисунки. Создание настроения, в общем. Радостного, боевого, эротического — это поначалу, нюансы пришли потом... Ну, словом, я к чему это говорю — в некий момент пошла специализация. Построение моделей в уме стало самостоятельной способностью, и применять ее стали по-разному. Направо пошли вы, праученые, — философы и мастера, сторонники логики, экспериментальной поверки теорий и воспроизводимости полученных данных. Если А, то В. Если снег не растаял прежде, чем взошли приметные звезды, жди холодного лета. Если недодержать горшок в огне, он получится хрупким. А налево пошли мы, пра-богема, — Лешка снова отхлебнул из стакана. — Люди, которые решили про себя, что соответствие моделей реальности — дело второстепенное. А главное — чтоб модели создавали какое следует настроение. Мы низвели работу мозга до уровня шаманского бубна, пляски вокруг костра, в этом наша вина и наша заслуга...

— Однако. Ты читал Эйбл-Эйбесфельдта?!

— Кого? Нет, то, что я сейчас сказал, это Гессе вообще-то. И не он один.

Отец и сын рассмеялись.

— Да, ну так вот. Мы стали сочинять страшные сказки про духов и зверей... Ладно, религию пока оставим. Мы стали сочинять любовные стихи. Ты знаешь, что еще в раннем средневековье за любовную песню могли наказать как за применение особого рода магии?.. И прочее в таком роде. Главное, конечно: построение моделей само по себе доставляет удовольствие. Человеку свойственно получать наслаждение от фантазий, это понятно. Я сейчас говорил, что фантазии когда-то были исключительно полезным свойством, а полезное вознаграждается удовольствием, я ничего не перепутал?.. В нынешнем искусстве практическая польза исчезла, а удовольствие осталось. Мне приятно выстраивать вымышленные события, и читателю приятно повторять это вслед за мной. К моему счастью, разумеется. Было бы читателю неприятно, я бы не пил такого коньяка... Итак, что мы имеем? Ваш способ мышления основан на фактах и логике. Наш способ мышления основан на воображении, интуиции, на поиске удовольствия, на ритме и красоте... отчасти на поиске логических нарушений, они же юмор. Но каждое человеческое существо в повседневной жизни пользуется тем и другим способом, и четкую границу провести трудно. Здесь остановимся.

— Ага. Переходи к конкретному примеру, — Владимир Данилович кивнул на ящик.

— К Ладу? Вообще-то я пока все о себе, любимом, — ухмыльнулся Лешка. — Мое оружие — интуиция. Но и логикой я тоже приучился пользоваться, для работы бывает полезно. Вот я и расскажу сначала, что я почувствовал, затем попробую подумать... Он мне понравился. Я с ним сидел — и видел что-то чертовски знакомое, — Лешка уставился в потолок. — Слова, жесты такие всё наши, семейные... Ну, как будто родича встретил, — проверил, не смеется ли отец. — Точно. Как будто мы с ним росли вместе. Или не так — иногда он вроде твоего какого-то кузена из дальних краев, мой, значит, дядюшка. А иногда, наоборот, будто он младше меня и специально подражает старшим, чтобы весу набрать.

— Ага. И выводы?

— Ну, выводы не выводы... Еще по капле?.. Когда мне кажется, что он старше, — это я замечаю, что манеры и обороты речи у него врожденные, что они глубоко сидят, как будто с младенчества. А на самом деле их ему в голову засадили, пока он рос, — или как там это у вас называется?

— Можно и так назвать. Не суть. Продолжай.

— А когда он мне кажется сопляком, — это я чувствую, что обороты речи у него, ну, как бы не совсем осознанные. Усвоенные путем подражания, а не самостоятельно выстроенные. Вот я его спросил, где ты, а он ответил — на семинаре, мол, на часе болтовни, — так и сказал, гадом буду! Слова твои, произнес он их по-твоему, но елы ж палы, откуда ему-то знать про вашу болтовню, чтобы с таким умным видом!.. Только знаешь, что я скажу...

Лешка выпрямился, даже подался вперед.

— Я сейчас буду путаться, может быть, нести чушь, но ты уж потерпи. В сущности, нет никакой разницы. Вот, возьмем, например, меня с Вичкой. Ведь ты нас никогда не воспитывал. То есть не сажал перед собой на табурет и не разъяснял, качая пальцем перед носами, что такое хорошо и что такое плохо. Но мы это «хорошо» и «плохо» от тебя перенимали... ну да, путем подражания! Именно так. Если я с детства презираю вранье и пафос, то не потому, что я с детства понимал, что врать грешно... если хочешь знать, я этого и посейчас не понимаю! Но ты в эти моменты морщил нос, и я тоже. И если я дрался в школе с нацами, так не потому, что осуждал их программу... хотя осуждал, конечно... но в основном потому, что ты однажды, когда нашел их газетку на крыльце, скрутил ее, — Лешка поставил пустой стакан и скрутил невидимый жгут, — вот этак! — и сунул в печку. Молча. Вот.

— Уже не помню, — признался Владимир Данилович. — А говоришь, пафоса не любил... — Коньяк ли был виноват, или не столь уж частые Лешкины слова о детстве, но сердце опасно забилось.

— Ну пап! — Лешка снова потянулся к бутылке, Владимир Данилович накрыл свой стакан ладонью. — Ладно. Так я к чему? Когда дети перенимают от родителей какие-то нормы, правила, принципы — не осознанно перенимают, интуитивно! — никто же не говорит, что это плохо, неестественно или не по-человечески?! Так чем твой Лад хуже? Пусть он получил от тебя только внешнюю сторону поведения, это значит только, что он получил не меньше, чем я!.. Нет, ты не возражай. Знаешь, как говорил один умный человек: «Хорошие привычки лучше хороших принципов, и очень возможно, что хорошие манеры лучше хороших привычек». Все это связано... Или вот тот же Гессе: «Нравственность — это всякий классический жест культуры, это сжатый в жест образец человеческого поведения». Плюньте мне в глаза, если это не про твоего Лада — сжатый образец поведения! Карикатура, да. Можно назвать карикатурой, а можно — символом. Но нельзя же сказать, что символ меньше предмета. Вообще есть такое мнение, что в прогрессирующей символизации — будущее нашей культуры!

— М-да, — Владимир Данилович осторожно скосился на бутылку. Похоже, господин модный писатель успел отца обогнать. Раза два, не меньше, себе подливал. Лешка его взгляд засек.

— Ты спросил, я ответил, — обиженно сказал он. — И нечего так смотреть. В общем, если только суть: я не знаю, человек ли он. Но этого я и о себе не знаю. А вот то, что он не бессмысленное животное, я тебе гарантирую.

— Спасибо.

Фантазии, конечно. И для него не имеет значения, соответствуют ли они реальности. Однако впечатления эмоциональной творческой личности вскоре могут подтвердиться экспериментально. За месяц Лад очень вырос... в смысле — многому научился. Значит, действия студентов все с большей вероятностью подпадают под определение преступных.

* * *

Пашка Зиновьев, кругленький, лысый как колено, с неизменной ироничной усмешкой повернулся к нему. Когда-то они с Володей Викторовым учились на одном курсе, праздновали праздники в одной компании и сперва были рьяными соперниками. Соревновались во всем — и в числе очков, набранных во время семестра, и в победах над женским полом, и в спорте. Потом кто-то из них догадался обернуть соперничество шуткой, а еще потом оно переросло в дружбу, сохранившуюся до сей поры — хотя до сей поры они не прекратили подсчитывать очки. Например, Павел Давидович — уже два года академик и директор Института этологии РАН, а Владимир Данилович — еще даже не членкор. А зато он каждую неделю играет в теннис, а Пашка, поди, забыл, как ракетка выглядит.