Ветер безумствовал. Но и по земле надвигались враги. Крадучись, лисьим шагом приближалась какая-то темная лента, многоногое скопище, надвигаясь довольно быстро — приостанавливаясь, прислушиваясь, потом подползая ближе, — и ветер доносил порой глухой стук конских копыт. Порой шум деревьев казался воплем, словно стенанья погубленных душ наполняли чащу, холодя кровь в жилах живых. Тогда множество рук творило в воздухе знак крестного знамения.

Это шли люди. Толпа мужиков с топорами кралась рубить княжеский лес. Растянувшись гигантской змеей, людское скопище вползало в бор: серые свитки, лыковые лапти, поблескивающее в полумраке топоры…

Они вошли. Бор встретил их жалобным шумом, осыпал градом капель, попытался оплести ноги корнями и высохшими травами. Но мужики проворно, словно дикие коты, продвигались вперед, прыгая и хохоча от рад ворча по-медвежьи, и эхо зловещим предвестник смерти разлеталось по лесу.

Когда обрушился первый удар топора, деревья погнулись до основания. Суставы дубов пронзительно скрипнули. Топоры начали жуткую косовицу.

Двести человек, охваченных звериной жадность двести лиц, искривленных дикими гримасами, двести глоток, исторгавших дикий хохот торжества… Двести топоров взлетели и обрушились, вгрызаясь в тверды жилистые тела дубов.

Бор содрогнулся. Даже ветер умолк. Изумление страх заставили конвульсивно содрогнуться ветви. Неизвестная прежде тревога, огромная, внезапно поступившая, угроза заставили онеметь лесных великанов. Сердцевина их, кипевшая живыми соками, похолодела, от страха.

И ветер из врага леса мгновенно превратился в друга разнося от вершины к вершине словно бы звон похоронного колокола: «Вас убивают, дубы, вы гибнете, дуб Спасения! Спасения»!

Варварские топоры в руках человекоподобных бестий звенели громко, взлетали размашисто, словно цепы чертей, молотящих в пекле грешные души. Мужи тешились, нанося раны лесу, сражая самых рослых величественных магнатов чащобы. Топоры калечили, убивали неустанно.

Бор сдавался на милость, бор плакал над телами поверженных вождей, бор взывал о помощи. Тела дубов покрылись ранами, кроны их сотрясались в последи конвульсиях. Но много их еще стояло, прочно вцепившись корнями в землю, а те, что гибли, у мир мужественно, сохраняя величие до самого конца.

Когда несколько десятков лесных великанов рухнуло с грохотом, когда над их телами зашлись в плаче собратья, а мужичье звериным воем ознаменовало свое торжество, в Белочеркассах начался переполох.

В спальню майората громко застучали:

— Проснитесь, пан майорат!

— Что там? Запыхавшийся голос произнес лишь:

— Мужики валят лес! Майорат вскочил, как подброшенный:

— Какой? Где?

— В урочище Черных дубов!

— Коня мне, живо! Все на коней!

Камердинер бегом бросился передавать приказ.

Майорат лихорадочно одевался.

Он любил эти дубы, перенес бы их в Глембовичи, будь это в человеческих силах.

Его дубы гибнут, гибнут… Господи Иисусе!

Прошло всего несколько минут, и майорат, в костюме для верховой езды, галопом мчался к лесу во главе пожарных, егерей и слуг. За ним, не отставая ни на шаг, летел верный Юр, ругаясь про себя, что нет под рукой его хлопцев, глембовических егерей, — уж они постояли бы за пана и его бор!

Ветер свистел в ушах, когтями раздирая грудь. Всадники летели во мраке, словно пылающие жаждой мести орлы. Десять пожарных скакали впереди с пылающими факелами, пламя протянулось кровавым шлейфом, подавая знак несчастной чащобе, что помощь близка.

Они влетели в лес, словно пожар, сея общую панику. Факелы рассыпались во все стороны — каждый всадник гнал перед собой кучку злодеев. Вопли убегающих оглушали. Гонимые топотом коней, шипением смоляных факелов, порубщики разбегались, не помня себя от страха. Их не били, было приказано только разогнать толпу. Но всадники во всю глотку проклинали мужиков, кто как умел. Огромные, кудлатые мужики бросали топоры, разбегались, как шакалы, прыгая через поваленные дубы, спотыкаясь, падая. А когда они увидели освещенного двумя факелами конного майората, вопли усилились. Отовсюду слышались хриплые голоса;

— Князь! Князь! Михоровский! Бачишь? Спаси, помилуй!

Мужики постоянно именовали майората князем — не из-за титула, а за его миллионы. По их разумению, такой богач просто не мог не быть князем.

Теперь он стал для них сущим антихристом. Свалился как снег на голову, в клубах дыма, шипящего огня, гневный, каким они его никогда прежде не видели. «Михоровский ли это? — в страхе думали они. — Не упырь ли из могилы?» Его выразительный голос наполнял ужасом крестьянские сердца.

Мужики разбегались, не было возможности объяснить им что-либо, спросить, почему они рубят барский лес. Майорат звал их, но безуспешно. Они улепетывали так быстро, что задержать удалось лишь двух-трех — но и те лишь почесывали в затылках и что-то глухо бормотали, а дела не прояснили. Страх отбил у них всю смелость и способность соображать. Глядя на них, майорат жалостливо кивал. Эти нецивилизованные дикари очень легко поддавались злому влиянию. Особенно если учесть, что отличительной чертой их была алчность. Михоровский осматривал лес, печально глядя на могучие, поваленные стволы дубов-великанов, на зияющие раны, сверкающие свежей смолой, на множество щепок торчавших из земли, как ножи. Он стоял посреди этого; побоища, обнажив голову перед останками владык чащобы. Уцелевшие дубы тихо, радостно шумели, благодарные за избавление, роняли слезы на тела погибших товарищей. Лес оцепенел под впечатлением разыгравшейся здесь трагедии.

В особняк майорат возвращался шагом, понурив голову, как будто ехал с похорон. Дорогу ему освещали факелы, вокруг слышался конский топот. Болезненный холод пронизывал его. Грудь болела, словно пробитая копьем, спину странно пекло, дыхание перехватывало.

Мыслями он оставался с дубами..

К счастью, их погибло немного. Сраженные колоссы, лишившиеся жизни, души… Они умолкли навечно, не зашумят уже никогда могучими кронами.

Майорат глубоко вздохнул.

И ощутил пронизывающую боль в боку.

«Неужели я ранен?» — подумал он.

Болезнь подступила внезапно и овладела им с удивительной быстротой. Майорат кашлял, пронизывающая боль в боку крепла.

Потом появился кашель с кровью.

Временами Михоровский погружался в беспамятство.

Горячка схватила его убийственными когтями.

Его сильный, всегда сопротивлявшийся недугам организм на сей раз был сломлен. Воспаление легких мстительно разгоралось, цепенели от холода мускулы, кровь, разум. До сих пор майорат никогда не болел, и теперь в борьбе с неизвестным прежде врагом терял силы с поразительной быстротой. Белочеркассы замерли в тревоге, в Глембовичах воцарилась напряженная тишина. Тревожные телеграммы ловчего Юра собирали к ложу больного врачей, заставляли родных готовиться к худшему, обрушивались, как удар молнии.

Но никто не знал в точности, что же произошло. Телеграммы были пугающие, но непонятные. Ранен или болен?

Люция не знала, куда себя деть от этой неопределенности, но скрывала от дедушки весть, способную убить его.

И как-то в белочеркасском особняке вспыхнула паника.

Спасения нет!

Это трагическое известие разнеслось по дому, как чума. Тот, кого оно настигало, бледнел, замирал, понурив голову. Пугающие слухи, разлетавшиеся от постели больного, тихонечко отзывались по углам печальным эхом, звучали, часто прерываясь спазмами плача. Юр проводил сутки напролет у дверей больного, и никакая сила не могла его заставить уйти оттуда. В спальне было тихо, как в могиле. Тишина, тяжкая атмосфера вечернего сумрака, тусклый свет ночника и печаль тревожного ожидания: выживет ли?

В углу сгрудилась кучка одетых в черное докторов, на подушках — голова мечущегося в жару майората, в ногах постели — полуживая Люция. Она приехала днем, и, встреченная словами «Нет никакой надежды», словно перестала быть живым существом, рухнула без сил возле Вальдемара. Она спешила сюда по зову своей любви, а теперь жаждала умереть, чтобы избежать удара, готового вот-вот обрушиться. Люция не сознавала, где находится, что происходит вокруг. Ее душа превратилась в сплошную открытую рану. Но никто не слышал ни единого ее стона, не видел ни одной слезинки. Слезы поглощало одеяло на постели Вальдемара. Через несколько часов доктора уже привыкли к виду одетой в черное девушки. И свете тусклой лампочки ее светлая коса струилась по черному платью и одеялу ясным ручейком.