— Да, этот молодчик и под пистолетом не дрогнет.

Вальдемар содрогнулся.

Противники подняли пистолеты. Богдан успел сказать своему секунданту Стальскому, старому знакомому по Ривьере:

— Я выстрелю в воздух, а он… пусть поступает, как знает.

— Раз, два…

Раздались выстрелы. Богдан скривился и, выронив пистолет, левой рукой схватился за правое предплечье.

Все кинулись к нему.

На рукаве расплывалось кровавое пятно. Глядя на свои окровавленные пальцы, Богдан сказал с деланным спокойствием:

— Впервые не Михоровский поразил противника, а, Михоровского поразили. Боже мой, предки в гробах перевернутся!

Врач осмотрел его рану. Пуля прошла навылет, не задев кости.

Богдан протянул раненую руку своему противнику:

— Итак, мы уладили дело? Не годится так говорить, но я жалею, что не отстрелил вам мизинца на ноге, вот это был бы выстрел! Ничего, в другой раз я это исправлю…

Севши в карету, он вдруг ослаб и безвольно откинулся на подушки.

— Вряд ли это от боли, скорее всего — от волнения, — сказал врач сидевшему здесь же Вальдемару. — Как-никак это его первая дуэль…

— Богдан что-то шепнул побелевшими губами. Майорат заботливо поддержал его, спросил:

— Что ты сказал, Богдан?

— А, пустяки! Это еще не конец, в другой раз я не буду таким растяпой. Вызову какого-нибудь хлыща — и в лоб! — неловко пошевелив раненой рукой, он охнул от боли и тихо проговорил: — Ведь было бы за что…

Прошло несколько дней, а Вальдемар никак не мог дознаться о причине дуэли.

Богдан упорно молчал.

Однажды между ними произошел разговор, который Богдан начал первым:

— Дядя, стоит ли женщина того, чтобы умереть за все?

— Смотря какой она категории.

— Ну что ты говоришь — категории… «Женщина» — и все тут. Каждая женщина имеет нос — чтобы держать по ветру, глаза — для кокетства, губы — для поцелуев и добродетель — на продажу…

Вальдемар сурово ответил:

— Боюсь, там, где ты привык бывать, ты приобрел несколько односторонний опыт…

Богдан замолчал и нервно зашагал по комнате. Вдруг принял вызывающую позу и остановился перед Вальдемаром:

— Дядя, позвольте заявить: мой опыт вовсе не односторонний. Мир состоит исключительно из таких женщин, про которых я говорил. Конечно, не отрицаю, встречаются и порядочные, сущие святые, но редко, очень редко, прежде чем встретится такая, сто раз можно потерять голову из-за всяких вертихвосток, и в прямом смысле потерять, а уж в переносном и речи нет…

— Откуда ты это знаешь? — удивился майорат.

— Знаю уж…

— Вот тебе хороший урок. Больше не станешь рисковать жизнью из-за всяких глупостей.

— Ох, дядя, мне не раз еще придется… Неужели ты сами никогда не попадали в авантюру из-за первой попавшейся юбки? В любой вашей «категории», даже среди тех, кто разодет в бархат и горностаи, такие попадаются…

Богдан иронизировал, смеялся, но о причине дуэли упорно молчал и ходил, словно в воду опущенный, рука его давно зажила, так что боль ему докучать не могла. Что-то за этим крылось.

Однако Вальдемар, хотя и обеспокоен был состоянием юноши, сам пребывал в душевных терзаниях. По всем великосветским салонам шептались о его браке с Люци как о чем-то решенном. На них уже смотрели, слови на новобрачных.

Люция цвела, Вальдемар мрачнел.

Он старательно избегал Люцию, и они лишь случайно сталкивались на больших приемах. Столь странные отношения не ушли от внимания пани Идалии. Но она ни; словом себя не выдала, делая вид, что ничего не замечает и понятия не имеет о ползущих сплетнях. Возможно, и она искренне желала брака Люции с Вальдемаром но, должно быть, мало верила в то, что это могло произойти.

Однако непрестанно устраивала приемы, следя, чтобы Вальдемар получил приглашение одним из первых, стараясь, чтобы Вальдемар и Люция всегда оказывались рядом, участвовали в общих развлечениях. И ей это удавалось.

Люция изменила поведение. Из холодной весталки она вдруг преобразилась в кокетливую красавицу. Эта столь внезапная перемена уже сама по себе очаровывала мужчин — а Люция все свое обаяние направила на Вальдемара. Казалось, ее пожирает внутренний огонь, глаза, сияют, приоткрытые губы ждут поцелуя…

— Я твоя! — говорило каждое ее движение.

И душа майората стала понемногу оттаивать.

Словно тень промчавшейся ласточки, словно долетевшая неведомо откуда волна неуловимо благовонного запаха, словно колыханье расцветшей ветки акации…

Что-то новое, еще непонятное, проникало ему кровь — капля за каплей. И каждая капля делала кровью горячее. Что-то в нем просыпалось, слабо, неуловимо, словно отдаленное горное эхо, казалось, давно уснувшее; меж скал, но пробудившееся нежданно. Вальдемара порой охватывали удивление и страх. Но он посещали все приемы, балы и рауты, куда его приглашали, не пытаясь искать спасения в бегстве.

Тут из Варшавы неожиданно исчез Богдан. После нескольких дней томительного неведения майорат получил от него письмо.

Богдан писал: «Дорогой дядя! Я бежал из этого города, потому что Варшава разочаровала меня. Я верил своей балерине, не верил сплетням, достигавшим моих ушей, искренне полагая, что моя избранница — исключение из правил. За грубую шутку в ее адрес я вызвал нахала кукиш — за что я неизмеримо благодарен костлявой. Ибо избранница моя, эта мнимая невинность и добродетель, уже перешла в десятые руки. Если эти руки столь же наивные, как мои — остается только выразить соболезнования ее нынешнему обладателю. Дядя, прошу, заплатите мои новые долги. Клянусь, это последние. Список прилагаю. Возвращаюсь в Глембовичи, там безопаснее. Там Ганечка, мое сокровище, уверен, исключительно мое!»

Из всего этого письма майорату пришлась по душе только одна фраза о том, что в Глембовичах безопаснее. Он заплатил долги Богдана, твердо решив про себя надрать молокососу уши, отговорился перед знакомыми и пани Идалией срочными делами — и умчался в Глембовичи.

Люция чувствовала, что в его отъезде есть что-то от бегства. И надежды окрепли в ее душе.

Майорат с Богданом поехали на бал к Сартацким из Позера. Казалось, Богдан будет чувствовать себя здесь как рыба в воде, — на бал съехалось множество премиленьких барышень, а молодых людей не было, если не считать сыновей Сартацкого, еще подростков. Так что Вальдемар и Богдан пользовались неслыханным успехом в роли кавалеров. Но Богдана что-то беспокоило, он явно тяготился окружающим.

И наконец исчез неведомо куда.

Барышни ужасно огорчились, майорат разозлился, только пан Сартацкий успокаивал всех:

— Ничего, дамы и господа, он еще вернется! Я уже разгадал этого юношу — он ничего не делает без повода и выберется из любой переделки.

Но на барышень эти утешения действовали плохо. Неожиданное бегство Богдана произвело плохое впечатление. Слышались шепотки:

— Конечно, такому магнату скучно с нами… Но какая бестактность… Большой пан…

— Да, этот — не майорат, — заключили молодые Сартацкие. — Пренебрегать шляхтой столь демонстративно…

Богдан потерял прежнюю популярность.

Но сам он ни о чем еще не догадывался, сидя одолженных саночках с позерским кучером. Направляя заснеженным лесом в Глембовичи, Богдан ощущал, как бурлит его молодая кровь.

Два сытых коня неслись вскачь. Богдан выхватил у парня вожжи, встал в санках и принялся нахлестывать коней, крича на весь лес от избытка чувств. От этих молодецких воплей, казалось, снег сыплется с придорожных елей. Яркий месяц выглянул из-за деревьев укрыл серебристым покрывалом дорогу, озарил сугроб тусклыми искорками, окрасил зеркальным блеском лоснящиеся крупы коней. Ободренные лунным сиянием кони, фыркая, взяли в галоп. Богдан смеялся от радости. Он ощутил таившуюся в нем необычайную мощь и свободу. Словно бы стал паном и полновластным владыкой неизмеримых белоснежных лесов, один-одинешенек посреди морозной пустыни.