Итак, больше не стало хороших чернил. Только однажды, увидев парижский дневник художника Любы Поповича, я с первого взгляда узнал настоящие чернила. Я спросил, где он их покупает, а он засмеялся и ответил, что делает чернила сам.

Следовательно, остаются только старые добрые карандаши. Они не предадут вас, а их след не исчезнет через несколько лет, как бывает с шариковой ручкой. Я пишу карандашом и чаще всего делаю это в постели. Так создается первый рукописный вариант. Потом я переношу написанное в компьютер и продолжаю работу уже в нем.

Но в чем же заключается проблема карандаша? Он, как я уже сказал, не предаст, зато его можем предать мы. Спросите у вашего внука, как он больше любит делать уроки — с карандашом в руке или же на компьютере? Кто уже спрашивал, знает ответ. Сегодняшние компьютеры снабжены прекрасными, хорошо разработанными программами для черчения. В некоторых из них на мониторе вместо стрелки появляется маленький, навечно заточенный карандашик. Виртуальный потомок нашего карандаша. Если ваша рука к нему приспособится, он будет делать все, что делает обычный карандаш.

— Сколько времени нужно, чтобы к этому привыкнуть? — спросите вы.

Компьютер ответит вам вопросом на вопрос:

— А сколько у вас ушло времени на то, чтобы научиться писать обычным карандашом? Три или четыре года? Примерно столько же понадобится и теперь.

Недавно в одном специальном журнале я обнаружил статью об, экономии пространства, занятого печатным словом, и об экологически оправданных методах печатания книг. В качестве иллюстрации журнал поместил шокирующий фотомонтаж. Это было изображение одной-единственной и не слишком толстой книги. Едва заметные технические детали указывали на то, что на самом деле это компьютер, имеющий вид книги. На корешке стояло название: «Все книги».

Президент Франции Франсуа Миттеран в свое время взял под покровительство проект, который назвал «Trus grand bibliothéque». Сегодня это грандиозное архитектурное сооружение лишь частично отвечает требованиям действительности. Теперь библиотека, содержащая более тысячи названий и несколько крупнейших энциклопедий, таких, как «Британика» и «Ларусс», помещается в углу комнаты на подставке, напоминающей скелет рыбы из романа Хемингуэя «Старик и море». Между ребрами этой подставки вставлены компакт-диски, которые в технике CD-ROM-a содержат и всю существующую в мире информацию о Древнем Египте, и все произведения какого-нибудь художника, а может быть, сведения из американской энциклопедии «Encarta» — систематизированного описания мира с иллюстрациями, дикторским текстом, кинофильмами, звуком и анимацией.

Куда же теперь поместить Ex libris, украшавший книги бесчисленных библиотек в течение всей истории цивилизации, переживший столетия и просуществовавший вплоть до сегодняшнего дня? Выйдет ли он из употребления в связи с постепенным, но все более очевидным отступлением печатного слова на задний план и исчезнет ли он из жизни вслед за исчезновением книги, о котором сейчас многие говорят?

Я думаю, что не исчезнет, хотя сегодня можно с уверенностью сказать, что Ex libris оказался на распутье. Ex libris частично продолжит свое существование в качестве украшения переплетов многих обычных библиотек. Но в то же время у Ex libris-a, как мне кажется, может появиться брат-близнец с новым именем. Я имею в виду Ex CD, который с помощью новейшей технологии, рассчитанной на компьютерное применение, будут наносить на диск как индивидуальный опознавательный знак для компакт-дисков, принадлежащих одному владельцу. Это значит, что однажды вы сможете заказать в магазине компьютерной техники и компактных дисков свой собственный знак. И этот знак, собрат старого Ex libris-a, будут создавать не только художники, но и композиторы, и мастера видео-клипов, и кинорежиссеры, и артисты, произносящие своим голосом ваш девиз.

Я бы, конечно, отдал всю эту новую технологию будущего за одну книгу, отмеченную листиком Бруновского. Но будущее — не невеста, оно не спрашивает, берем мы его или нет. Будем надеяться, что оно принесет нам не только бомбы и войны, но и много прекрасного, как, собственно, всегда и бывало. Не будем печалиться из-за того, что у Ex libris-a появится брат-близнец.

В XX веке было много людей, которых мы уважали и продолжаем уважать по сей день, но немного было таких, кого можно было любить. Одним из тех, кого можно любить, несмотря на уважение, был, конечно, Хорхе Луис Борхес, самый одаренный читатель нашей эпохи. А к тому же еще и писатель, обладавший большим и необычным талантом. Он умел не только хорошо рассказывать, но и с убийственной выразительностью замалчивать некоторые вещи. Перечитайте его рассказ, названный цитатой из Шекспира «Есть многое на свете…». В нем Борхес показал, что невысказанное может быть важнейшей частью рассказа. И это, судя по всему, стало сегодня единственным способом сообщить о некоторых вещах.

Борхес навсегда оставил свою родную Аргентину, женился и умер — на все это у него ушло менее месяца. Таким образом, целая жизнь поместилась в этих трех немых, «покрытых молчанием» неделях. Он знал, что его ждет конец, и он уехал именно для того, чтобы умереть и быть похороненным за пределами Буэнос-Айреса, надеясь в смерти забыть самого себя.

Слепой, как Гомер, творец мифологии нового времени, учитель латиноамериканских писателей, которым он указал дорогу к успеху и к миру, Борхес возродил рассказ, но не написал ни одного романа. Он говорил, что их не любит. Но не стоит ему в этом полностью доверять.

На самом деле Борхес предупреждал нас, что существует определенный порядок вещей. Он предупреждал нас своими рассказами (а Аргентину — своей смертью), что еще не время штурмовать литературу завтрашнего дня на всех фронтах, потому что такое сражение будет проиграно, он предупреждал нас, что еще не время приближаться к окну с видом на будущее. Он сделал шаг к этому окну, начав с короткого рассказа, то есть с такой разновидности прозы, где автора забывают тем быстрее, чем дольше помнят то, что он написал. Он сделал этот шаг, отталкиваясь от рассказа как древнейшего вида повествования, которому свойственны скромность и ясность. И когда в результате такого скромного начала наше представление о литературе затрещало по швам, он начал его разрушать и создавать новое.

Он считал, что хорошие рассказы возникают и живут независимо от того, понятны они самому писателю или нет. Он даже был убежден в том, что если рассказ действительно очень хорош, писатель не может его понять, таким образом он ставил себя в положение зеркала перед иконой. Ведь говорят, что иконы не должны отражаться в зеркале. Так и Борхес считал, что писателю, то есть зеркалу, не дано рассмотреть свое произведение, то есть икону.

Но зато он, как никто другой, умел оцепить и прочувствовать чужой рассказ. Зная, что литература — это совместное творчество и что хороший читатель встречается реже, чем хороший писатель, он старался завоевать читательское внимание; зная, что скучная литература не может быть хорошей литературой, он не считал для себя унизительным обращение к «тривиальным» жанрам, таким, например, как детективный рассказ.

Кроме того, он знал, что каждый писатель сам создает своих предшественников. Он переводил английскую поэзию на испанский язык XVII века, питал слабость к антологиям, личным сборникам избранных произведений, музейным коллекциям и библиотекам. Его барокко XX века, опираясь на золотой век испанской литературы и Сервантеса, прокладывало путь в завтрашний день. Рассказы Борхеса завоевали этот завтрашний день еще и потому, что вернули литературу в границы ее истинных возможностей. Это подействовало на нас отрезвляюще. После Борхеса смешной стала литература, которую следует прочитать просто из уважения к ней как таковой. В качестве литературы, действительно достойной внимания, существует только та литература, которая на самом деле нужна читателю.