Кажется, в следующее мгновение он дёрнулся, хотел вскочить, но не смог, левая рука была пристёгнута к поручню. Но ведь его освободили, он помнит, освободили! Тогда почему он прикован? И где все эти люди, что были всё время рядом, толкали в спину, мешали дышать, не давали двигаться? Он попытался крикнуть: «Эй, кто-нибудь!», но из горла вырвался только сдавленный хрип. Но на это сипение никто не откликнулся. Внутри машины было пусто, наверное, Антона уже отпустили, а его оставили. Как же так? Но ему непременно надо быть в Москве. Теперь что же, сидеть и ждать, когда его заберут? А если о нём забыли, просто взяли и забыли? Нет, так не пойдёт! Тогда он отстегнётся и уйдёт, и пойдёт на станцию, и сядет на поезд, и сам доедет. И доберётся до Москвы. Осталось только снять наручники! Только бы вспомнить, как это делается, и немедленно освободиться, ему рассказывали в камере как снять эти чёртовы оковы. Намеренно рассказывали? Да не всё ли равно теперь, кого там к нему подсаживали? Не отвлекайся! Нужно срочно снять браслет, для этого подойдёт что-то острое: шпилька, булавка. Откуда у него может быть шпилька, но и булавки, кажется, нет. Обойдётся без булавок, у него гибкая рука, он запросто протискивал её в горлышко трёхлитровой банки. Мать в детстве просила это делать, когда банку надо было помыть. Но ещё несколько лет назад он легко проделывал то же самое. Разумеется, кольцо наручника гораздо уже, но он вытащит руку, обязательно вытащит… Надо только смазать запястье… Дезодорант? Мыло? Крем? Но это всё там, в сумке, а сумка далеко. Сможет ли он дотянуться до неё? Ну, так попробуй! Повернись спиной, вытяни ногу… Только ни в коем случае нельзя дергать прикованной рукой, а то рука распухнет и её уже не вынуть… Давай, вытягивай ногу, правую, толчковую, вытягивай дальше, ещё дальше… Теперь цепляй, цепляй за лямку… И не торопись, не торопись… Попробуй ещё раз! Осторожно, осторожно… Есть! Теперь тихонько тяни… Вот так, так, так…

Подняв сумку на колени, он стал искать несессер, искал, терм терпение, чертыхаясь, одной рукой делать это было неудобно. Но, выудив искомое со дна сумки, пришлось долго возиться с застёжкой — молния не хотела двигаться. Потом пошло легче, хотя маленький стеклянный цилиндр тоже дался не сразу, всё выскальзывал из руки. Но когда он зажал его между коленей, колпачок легко отвернулся. И смазать левую руку шариком дезодоранта уже не составило труда. Никакой химический опыт в юности он не проделывал так осторожно, как тянул теперь руку из металлического обода. Всё ещё гибкая ладонь сложилась почти пополам, а он всё тянул, и тянул долго, бесконечно долго… И только, когда, соскользнув с пальцев, наручники, звякнув, повисли на поручне, он откинулся на спинку кресла и выдохнул: всё! Никаких оков!

Теперь следующий вопрос: как добраться до станции? Только бы добраться, а там совсем просто, у него и паспорт есть, совсем чистенькая такая белая книжица… Надо же, пока его не было, на воле поменяли документы, но вот шрифт какой-то странный, рассматривал он буквы на мелованной бумаге. Бог с ним, со шрифтом, но ведь это его фамилия, его имя. Его, его, всё его!

Дверца машины легко поддалась, и он вывалился наружу. Теперь он точно свободен! Нет, нет, не спеши! Прежде надо снять зэковскую робу. И с остервенением он стал сдергивать пропотевшую куртку с нашитой поверх кармана полоской с его фамилией. Никаких фамилий, а то не пропустят, задержат — и он никуда не успеет! И эти вонючие тряпки надо спрятать, да, спрятать! Он немедленно здесь и закопает, а потом переоденется, и тогда никто не посмеет тыкать в него пальцем: зэк! Надо только углубить вот эту ямку у скалы.

И стал пригоршнями выбирать сухую и сыпучую, как крупа, землю, выбирал долго и остановился, когда яма стала ему по колено. И, бросив туда опостылевшие тряпки, он стал сыпать туда землю, сыпал долго, а яма все зияла провалом, и изнутри стала подниматься тревога: да она бездонна! Пришлось собирать камни — так будет быстрее, и всё сыпать и сыпать землю… И только когда, наконец, у скалы вырос холмик, перевел дух: и с этим покончено! Да нет, не покончено, зачем он насыпал столько земли! Надо всё сравнять, обязательно сравнять! И пришлось по-собачьи расшвыривать во все стороны лишнюю землю, а потом ещё потоптаться ногами и присыпать сверху листьев, вон их сколько, жёлтых и ещё зелёных! Получилось красиво…

Что, так и будет стоять, любоваться? Надо немедленно уходить! Немедленно! А то вдруг стража передумает, вернется и скажет: рано ещё выходить, надо посидеть взаперти. Чем он лучше других, а другие сидят молчат, терпят. И пусть сидят, а он не хочет. И что за дурацкая привычка запирать людей под замок! И не надо присылать за ним машину, он и пешком дойдёт. Посёлок где-то совсем близко, как он называется? Стеклянный, оловянный, деревянный? Оловянный! Там станция, рельсы, поезда… Он сядет в поезд и совсем скоро будет в Москве. Надо же, как всё просто, когда сняты оковы!

А что если сесть за руль этой колымаги, и не надо никакой станции, можно доехать и на машине. Нет, нельзя, у него ведь нет прав. Но без прав его задержат, и он опоздает в Москву. И, закинув сумки на плечо, он пошёл прямо, туда, где должна быть дорога. И брёл в густой рыжей траве, как в камышах, и быстро выдохся: оказывается, по траве идти так же тяжело, как и по песку. И было отчего-то трудно дышать, и приходилось подгонять и подгонять себя. Надо, Федя, надо! — вспомнилась киношную реприза. Он обязательно выйдет на дорогу, там асфальт, там будет легче.

Так, глядя под ноги, изредка вскидывая голову: далеко ещё? он всё шёл и шел. И видел себя будто со стороны: маленький человечек бредёт по бесконечной равнине, и всё было как в замедленной съемке, так же тягуче долго плыл перед глазами пейзаж. Вот только шоссейка будто дразнила, то показывалась, то вдруг исчезала из виду. Наконец, чёткий контур проехавшей вдалеке машины обозначил дорогу, и вот уже ясно видно серая гладкую ленту со щербинами по краям асфальта, с полосами наметённого ветром песка. И совсем не удивила та чёткость, с какой он различает каждую песчинку и каждый листок травы, росшей на обочине. Он помнил эту чёткость, когда в первый раз посмотрел на мир в контактных линзах. Но окуляры были привычней, и он так и не смог заставить себя лепить на зрачки кусочки пластика. Не отвлекайся, а то пропустишь машину, приказал он себе. Осталось всего ничего, каких-нибудь десять-пятнадцать метров!

Но когда вышел на вечернее шоссе, растерялся: вокруг было пусто, только впереди виднелось что-то, похожее на дом. Там он и подождёт машину, напьётся воды, приведёт себя в порядок! Только вблизи строеньицем оказались хаотично сваленные ломанные бетонные плиты с торчащей в разные стороны красной от ржавчины арматурой. И, дойдя до завала, он прислонился к шершавой, и почему-то холодной плите и постоял так, отдыхая, несколько минут. А что, если здесь бросить сумку? Зачем она ему? Вещи вяжут человека, и он не может в случае опасности бежать. Какой опасности? Его ведь освободили! Ну да, освободили, но вдруг вернутся, свяжут, заклеят рот… И, не раздумывая, бросил сумку в расщелину между плитами, она глухо стукнулась обо что-то там внутри. Всё! И это похоронил. Теперь, пустой и лёгкий, он совершенно свободен.

И не успел вернуться к дороге, как его догнала одна, другая машина, и он вдруг засомневался и не стал поднимать руку. А стал проигрывать возможные шофёрские вопросы и всё не мог найти ответ, как он оказался здесь, на дороге. Не рассказывать же, как их с Антоном везли в Читу, а потом все куда-то исчезли, и он остался один. Нет, об этом рассказывать нельзя! А то могут и назад, в барак, отвезти. Нет, нет, ему надо срочно в Москву!

Но когда показался транспорт, голосовать не пришлось, нагнавший его старенький грузовичок остановился сам.

— Ну, что, мужик, подбросить? — выглянул из кабины загорелый парнишка.

— На станцию довезёте? — выдавил он из себя.

— С тебя причитается. Годится? — предупредил парень. — Сам заберёшься или подмогнуть?