Он увидел девушку ещё раз, когда в один из дней его пригласили на послеобеденный чай в «Conrad London», что на берегу речной гавани. Это только фигура речи — послеобеденный чай, пили они тогда не эрл грэй — мускатное шампанское. Играла арфа… или фортепьяно? Они компанией сидели на открытой террасе, и был на столе бело-синий фарфор, и жёлтые бисквитные крошки — он то и дело ронял их, и тянуло прохладой от реки, и ветерок вздувал края скатерти. В один из моментов он обратил внимание: там, за огромным стеклом в зале ресторана, кто-то машет рукой. Ему? И всмотревшись, увидел ту, с жемчугами. На этот раз она была в скромном деловом костюме, рядом, спиной к окнам сидели мужчина и какая-то американка. Почему американка? Так громко, что было слышно и здесь, на террасе, могла смеяться только американка.

Вот тогда у него и промелькнуло в голове: а не пытались ли эти почтенные старички, эти аристократы духа устроить ему honey trap — пошлую медовую ловушку. Но тут же отверг это допущение, не стал строить версий, не до того было. Да и зачем тратить на это время, ведь так примитивно мог действовать кто угодно. Многие открыто желали ему неприятностей, он даже знал, в каких именно выражениях высказывались такие намерения. Банально, но из банки с пауками выбраться не получилось. Не успел.

Его плотно обкладывали со всех сторон, не брезговали и такой мелочью, как телефонные разговоры. Наверное, в шелухе пустопорожней болтовни надеялись отыскать жемчужные зерна. Но и он сам в последнее время перед арестом пошёл вразнос и, даже зная, что пишут каждое слово, позволял себе колкое словцо в отношении первого лица. И не сомневался, что правителю становилось известно всё, вплоть до запятой, в этих рискованных разговорчиках. Ему было тогда всё равно. Впрочем, как и сейчас…

А тогда его выносило на иной, миссионерский уровень, и всё больше и больше интересовали просветительские проекты. И как смешны были попытки обвинить его в желании узурпировать власть! Он к тому времени хотел влиять на мир по-другому, совершенно по-другому. Тогда казалось: всё человечество ему родня, и он один из того творческого меньшинства, что двигает прогресс. И в мире должны знать: идеи идут не только с Запада, но и с Востока. И не властвовать он хотел, а просвещать.

И если начистоту, то не уехал он не только потому, что лавиной пошли аресты и Антона взяли под стражу, нет, не только поэтому. Был и другой мотив: в его намерения, в него самого поверили такие люди… Скорее всего, он ошибается, и ничему такому представители мировой элиты не поверили. Ну, и бог с ними! Главное он сам поверил в себя, поверили те, кто были рядом. И вот после всех авансов, что он выдал, выглядеть мелким жуликом, бежавшим от суда, было бы самым непереносимым. Уехав, он бы кончился как человек, и кончился навсегда. Можно объяснить всё и бешенным честолюбием, и это тоже будет правдой.

Но ему приписали бог знает что: мол, задумал какую-то хитроумную комбинацию, решил всех околпачить… Одним словом, ratface, как однажды выкрикнул ему в лицо взбешённый конкурент! Был ли он рэтфэйсом? Если под этим понимать способность принимать нестандартные решения, то — да, был! Но старался не разделять прагматику и мораль, правда, не всегда получалось… Ну, хоть старался! И распланировал свою жизнь на годы. Но тогда и не догадывался, что жизнь состоит не только из высоких планов и стремлений, но, прежде всего, в ежедневном сопротивлении обстоятельствам и ежечасном преодолении собственных слабостей.

Наверное, многое в своей жизни преодолели и те старички, что согласились тогда впустить его в свой круг. Политика для них — игра в особые шахматы, и они держат в голове тысячи разнообразных политических комбинаций и мировые процессы поверяют государственной целесообразностью, но никак не личной неприязнью. Это они, монстры-интеллектуалы, привносят в мир идеи, определяют тенденции по мироустройству. Их миссия — направлять, поправлять, а не править.

От них он узнал, что такое истинная воспитанность и скромность интеллектуала. А уж как они были церемонны в вопросах этикета! Особенно отличается этим Вжезинский. При первом знакомстве его удивило, что и у Джекоба, и у Генри, как он про себя называл их, вслух бы никогда не позволил себе такой фамильярности, были одинаковые очки в чёрной оправе, совсем простые очки. Эту простоту и небрежность они могут себе позволить не только в выборе очков. Их всех объединяло аристократическое презрение к внешнему лоску. А что удивляться? Это молодые завоеватели или престарелые плейбои вкладываются в гардероб, в ротацию машин, женщин, часов, а у этих вся сила в другом — в мозгах!

Возможно, он впадает в грех упрощения, ведь и у этих геостратегов в молодые годы были политические амбиции. Разумеется, были, только они вовремя поняли, что власть — это всегда преходяще и есть нечто большее, чем временное возвышение над другими — власть интеллекта. Это только примитивнейших тянет править вечно. И для этого и пускают вход не только кнут, но и пряник. И покупают приспешников, бросая куски с высокого крыльца, некоторых же прикармливают прямо с рук. А какой бывает мелкой и злобной борьба за эти куски, он видел сам. Там, у кремлёвских башен, как и в зоне, прилюдно и с наслаждением пресмыкаются даже за мелкие преференции. Сколько сил он положил на объединение жалких либералов! Но они, не сделавшие самого малого, но конкретного дела, все, все до одного, были до краев наполнены самомнением. Никто не хотел уступать лидерство. Карлики! Их даже не стали размазывать о красную стенку. Не понадобилось. Сами поджали хвосты.

Но он и сам сейчас мало похож на борца с режимом. Разжечь костёр смелости хватило, но ночью терзался от мысли: первое, что он увидит на рассвете — это высокие ботинки. И двинет этот ботинок под ребра, и ударами заставит лечь на живот, и прикажет заложить руки за голову, и он будет думать только об одном: как бы лишний раз не двинули в спину. А бить будут обязательно по спине! А она за ночь, кажется, успокоилась. Только вот жажда никуда не делась, и как себя ни заговаривай, но желание пить становится всё нестерпимей. Во рту пересохло так, что язык превратился в терку, и губы покрылись сухой коркой. И как ни хорошо у костра, но придётся искать воду, а то и без всяких коммандос погибнет от жажды.

Но выйти из позы зародыша было нелегко: ноги и руки затекли, и спина задеревенела, но той, вчерашней, острой боли, кажется, не было. И, сняв майку, прикрывавшую голову и, отыскав более-менее чистое место, протёр очки, потом загноившиеся от пыли глаза. Чёрт, как болит голова, и спина, если резко повернуться, болит, всё-таки болит! Что, и в самом деле сидеть и ждать, когда придут и возьмут под белы руки? А ручки-то чёрные от грязи, исцарапанные, и сам он, как лесовик, обсыпан сором, землей.

Да, уделался он здорово! Кроссовки, слава богу, ещё держатся. Но с одеждой пришлось повозиться — снимать, вытряхивать вчерашнюю пыль, снова натягивать. Вот и свитер набрал разнообразного мусора, и он стал зачем-то оббирать мелкие со-травинки, колючки, только пальцы плохо слушались, и пришлось бросить это бессмысленное занятие. И так сойдёт! Он уже пообвыкся и не чувствует запаха пота, впрочем, он давно преодолел брезгливость к собственному телу. Когда моешься под душем раз в неделю, приходится принимать себя, таким, какой есть, а не таким, каким хочется. Но когда добирался до большой воды…

Надо идти! Надо идти искать воду или что-то похожее на воду. А если вернуться назад, в село? Оно ведь совсем рядом, а с собачками он договорится. Вряд ли местные мужики пахнут как-то иначе. А на улице обязательно будет ничейный колодец с подъёмным устройством типа журавля или с такой штуковиной, которую нужно вертеть. Вертишь её, а ведро на цепи медленно спускается в тёмную глубину, а потом поднимается наверх. И вода тяжело колышется в ведре расплавленным хрусталем, и переливается через край, переливается… Он опустит лицо в воду и будет пить, пить, пить… И он так явственно ощутил во рту холодную воду, что заныл зуб справа…