Старушка что-то всё говорила, говорила, говорила, и захотелось под этот необычный говор лечь на лавку и закрыть глаза, но приходилось возиться с джинсами. «Ну, штой ты там вошкаесся?.. Усе, нет ли?» — нетерпеливо спросила хозяйка и открыла дверь в парилку. И оттуда дохнуло живым теплом, запахом сложного соединения из непросохшего дерева, какой-то травы, мыла и много ещё чего.

— Ну, чего стоишь — проходи!

Так и не сняв последнюю защиту — трусы, а заодно и носки, он шагнул в проём. Следом за ним двинулась и старушка с лампой.

— Это чего ж у тебя спина такая синяя! А не побили ли Тебя, паря? — рассмотрела она спину ночного гостя. — Тут у Симишиных зятя привезли с Балея синего, вот такого, как тебя. Он полежал, полежал с полгода и помер. На днях сороковины справляли. Гуторят, напали, деньги все как есть отняли и побили. Свои ж дружки и побили!

— Много отобрали? — переступая по непросохшему полу, зачем-то спросил он.

— А там кто знает? До самой Симишихи не подступисса, влёжку лежит, а невестка городская, с нами не гуторит. — Старушка приладила на маленьком оконце лампу и, увидев, как приблудный инженер бестолково топчется посреди баньки, распорядилась:

— Ты садись, садись на лавку. Я зараз тебе сама воды наберу… С водой зараз беда, в колодцах вовсе нету… водовозкой привозят… На баню да на стирку набрали, дак и на самовар надоть… — Старушка что-то там спрашивала, инженер пытался отвечать, но скоро понял, что разговаривает сам с собой.

Рядом стоял тазик с водой, в руках было мыло, значит, надо мыться. И, неэкономно вылив на себя воду, он стал намыливаться, но мыло то и дело выскальзывало из рук, и приходилось елозить по полу, ловить его на мокрых досках… Это ничего, ничего раздражало другое: что, если какая-то из женщин возьмёт и зайдёт, а он голый. Ведь обещал же кто-то из них принести воды, вот и приходилось сидеть и настороженно ждать, когда стукнет наружная дверь…

Но тут мыльная пена попала в глаза, и он вспомнил, что в тазике нет воды. И, выставив впереди себя ковшик, стал ощупью искать хоть какие-то ёмкости и, услышав металлический звук, понял — бак. И начерпал воды так неаккуратно, что в тазу было больше пены, чем воды. Но и такая вода быстро закончилась, у него ведь никогда и привычки такой не было — экономить воду. И пришлось царапать ковшом по дну бака, и загребал только какие-то крохи. А то, что он принял за воду в эмалированном ведре, было жёлтой полосой — и ничего больше. Мыться, как это делают бритты? Там главное намылиться, а ополаскиваться необязательно…

Но тут в дверь парилки постучали, и пока он раздумывал: кто это мог быть, а вдруг и не женщины вовсе, дверь приоткрылась. И пришлось цапнуть тазик, прикрыться, но он, как живой, выскользнул из рук и загремел по доскам.

— Да что ты всё шугаешься? Я воды принесла тебе на ополоску, — услышал он голос той, большой и молодой внучки. — А во что ж тебе, инженер, переодеться? Твоё-то всё колом стоит, грязное!

— У меня в сумке есть одежда, — прорезался у инженера внятный голос.

— А где сумка-то? А ты, оказывается, ещё и с багажом…

— Там… — не мог он вербально объяснить направление.

— Где там? — сердилась женщина. — Как я сейчас в темноте буду её искать? — переговаривались они через щель в двери. — Я своё принесу. Сиди, жди.

«Халат, что ли, принесёт?» И это предположение почему-то не вызвало протеста. Он благополучно смыл мыльную пену и даже прополоскал трусы и носки. И, кое-как отжав воду, огляделся, куда бы их пристроить. Но тут за дверью снова стукнуло, и весёлый голос спросил:

— Ну, всё, что ли, инженер? Я тут одежду принесла, на лавку кину, а ты лампу-то не забудь, забери с окошка. И давай быстрее, а то поздно уже.

Когда, прикрывшись тазиком, он с лампой в руках вышел в предбанник, там никого не было. Он наскоро вытерся небольшим полотенцем и, изрядно путаясь, натянул какую-то пахнущую валерьянкой одежку. И в тот момент ему было всё равно, что на себя натягивает. Ну, вот он помылся, переоделся, и что дальше? Кто-то должен прийти и отвести его, но куда?

В приоткрытую дверь тянуло холодом, и мокрое голодное тело тут же продрогло и задрожало, и ничего не оставалось, как сесть на лавку и сжаться, и обхватить себя руками… Дрожь была мелкой, как от лихорадки и, казалось, она вытрясет из него всё, что у него ещё осталось, и он никогда не согреется… И постепенно его охватило то странное чувство сиротства, что испытывает человек на пороге казенного дома. Там человека долго оформляют, потом где обыскивают, а где моют. В больницах моют наскоро — совсем немощных так даже шваброй — и обряжают в обноски. Потом человеку выделяют койку, случается и на сквозняке в длинном-длинном таком коридоре. А могут и не выделить, как это бывает в тюрьме. А дальше что? Дальше как у человека получится: бывает, и выживает. В советские больницы он не попадал, но тюрьмы наелся. Хорошо, хоть в очередь спать не приходилось…

И когда услышал шаги и увидел красный халат, обрадовался. Ну, эту он хоть знает, и даже слишком. Нет, нет, он ничего такого не видел, это только ему померещилось.

— Ну что, подошло? Шаровары дедовы, хорошо, не успели пустить на тряпки, а майка моя, — оглядела его женщина. — Ну, инженер, пойдём, что ли?

— Я могу здесь остаться… — попытался переиграть инженер. Нельзя ему в дом. Он принесёт туда заразу, и краем сознания хорошо это понимал. Но тут же сам себя принялся уговаривать: только до утра, только до утра. Вот и женщина что-то там такое говорит:

— Ну, ты совсем плохой! Где ж тебе здесь спать? Я ведь и за баню деньги возьму! Что, испугался? Давай, идём, а то у нас собака, знаешь, какая злая. Не бойся, со мной она тебя не тронет. Только тихо, а то тут такой народ, узнают, что чужой мужик в доме ночевал, разговоров не оберёшься, а мне это не надо?

«А как мне не надо», — обрадовался он и, пригнув голову, вышел из бани.

На улице было непроглядно темно. Небо было беззвёздным, мрачным, как перед дождём. И, оступаясь с тропинки, он трусил за хозяйкой и уже особо не рассуждал, хорошо ли это идти в дом. Нет, не хорошо, но ведь всего на несколько часов… В той стороне, куда вела женщина, дом возвышался тёмным кубиком, сбоку от него падал жёлтый оконный свет. В этом светлом квадрате прыгала на цепи собака. Учуяв чужака, она азартно тявкнула, но когда женщина замахнулась, позвякивая цепью, покорно отошла: ну, как знаете!

Они дошли уже до крыльца, когда женщина, будто что-то вспомнив, так резко повернулась, что он не успел отпрянуть и стукнулся в её плечо.

— А тебе никуда не надо? — подозрительно спросила женщина. Он сразу и не понял, о чём это она. «Куда мне надо, вам лучше не знать!» Но, тут же сообразив, поспешил с ответом: нет, нет, не надо!

— А то смотри, ночью дверь не сможешь открыть, нас с баушкой беспокоить будешь, — поднялась на крыльцо хозяйка. — Что встал, проходи! — подгоняла она, открывая дверь в дом. Он прошёл в полутёмный коридор и остановился: куда дальше? Женщина где-то там, у входа, гремела засовами.

— Да проходи, проходи. Гостем будешь! — И не успел он повернуться, а она уже открыла другую дверь. И, споткнувшись о высокий порог, очутился в комнате и встал у двери и, осторожно осматриваясь, пытался понять, что задом. Рядом на вешалке был только длинный брезентовый плащ, других признаков пребывания мужчины в доме не было, во всяком случае, табаком точно не пахло.

А комната была большая, уставленная какой-то тёмной мебелью, что неясно проступала из углов. Сбоку за занавеской была комната, прямо от входа за двустворчатой дверью была ещё одна. Там, в полутьме, светился экран, и мелькнул красный халат, и тотчас звук телевизора стал громким и резким. И по тому, как размыта была красно-зелёная картинка, он понял, что на нем нет очков. И бог с ними! Ему бы сейчас только добраться до койки, до топчана, до матраца на полу, или что там ему предложат, и лечь.

— Ну, проходи, на пороге, чё ли, стоять будешь? — услышал он чей-то голос. И, повернув голову, с трудом разглядел старушку на диванчике у круглого стола, её заслонял большой самовар.