— Нет, ты милиционер или кто? Ты чего так-то разговариваешь?

— А как я разговариваю? Всё нормальком!

— Ничего себе, нормальком! Вроде, как свой, а сам…

— Вот и я думаю, свой ведь я, свой. Дорочка-корочка, ну, что ты как не родная? Ты целочку-то не строй, не строй! Никогда и в руках не держала, чё ли? Не дети мы с тобой. Это в школе я боялся к тебе подступиться, зато другие давали… А ты думала, чего я такой смирный тогда был… Ну, уступи, а?

Ну, и ситуация, чёрт возьми! Коллизия ещё та: беглый заключённый трясется под одеялом, а через стенку озабоченный милиционер. Жизнь не раз ставила перед ним этические проблемы, но когда вот так, когда такой, без затей сельский вариант харрасмента… Только этого не хватало! Он и так видел то, что нельзя было видеть, теперь вот слушает такое… Но Дора, Дора! Как-то необдуманно она себя ведёт, забыла, что в доме посторонний? Зачем-то пустила милиционера в дом… Хотя попробуй, не пусти куда-нибудь милиционера! Но ведь есть же у женщин какие-то хитрости на такой случай? Или недоступность — вид соблазнения? Нет, нет, он слышит, милиционер ей неприятен, неприятен по-настоящему! Хорошо, если ситуация выходит из-под контроля, почему не зовёт на помощь? По доброй воле, пусть и не надеется, он не кинется на защиту… А если позовёт? О, это будет душераздирающая сцена!

— Пусти! Баушка скоро вернется… Митька, пусти, кому говорят! Кричать буду, слышишь? — сердилась Дора.

— А чё кричать, чё сразу кричать? Я ж когда-то тебе нравился, — ослабил напор мужчина. — У меня времени в обрез, а мы это… по-быстрому, а? Тебе приятно и мне облегчение… Ну, что ты как неродная…

Милиционер ещё убеждал с той смесью напора и неуверенности, чем и отличаются мужчины в такие моменты, но неуверенности было больше. Нет, нет, изнасилования не будет, и спасать не придётся. Он понимал всё, что было там, за стенкой, только по голосам, только по интонациям. И страж порядка легко просчитывался, да там, собственно, и считывать нечего. Каждый порядочный милиционер в полевых условиях старается сделать несколько дел сразу: обыскать дом, найти выпивку, уговорить женщину. И не в этом доме, так в другом месте, но обязательно найдётся, чем компенсировать тяжёлые условия службы. И этот большой, толстый, лысеющий такой же. Почему большой и толстый? По отдышливому голосу он должен быть именно таким, а про шевелюру что-то такое говорила Дора. Нет, всё будет нормально, только бы милиционер поскорее убрался из дома, у него ведь какие-то неотложные дела. Правда, одно такое дело лежит, потеет под тулупчиком, но с этим пусть служивый перебьётся. Беглец и сам удивился своим донельзя развязанным мыслям…

— Слушай, у меня жених есть, я замуж выхожу!

— Ну, и выходи, я разве против? Но одно другому не мешает. Ты вот сколько раз замужем-то побывала?

— Да тебе-то что! Сколько надо, столько и побывала, — сердилась Дора.

И тут что-то слабо засигналило. Телефон? Но нет, стукнули створки. Окно открыли? Сигнал сразу стал резким и громким. Машина?

— Ты поняла, это меня зовут… Слышь, я быстро! Прямо тут, у стенки, и ложиться не будем… Ну, Дорка! Ты же сама хочешь, я ж вижу, хочешь, — пошёл на новый приступ друг детства.

Но прежнего куража в его голосе не было, точно не было. Это была уже игра уязвлённого самолюбия, по правилам которого последнее слово должно остаться за мужчиной, а тем более за милиционером, ещё бы! Он бы сам сгорел от стыда, если бы женщина ему так недвусмысленно отказала.

— Всё, Митька, всё! Тебя там ждут, иди, ради бога, — уже не уговаривала, но просила Дора. — Ну, отпусти руку! Я что тебе, арестованная?

— Дурочка! Я не арестовываю, а задерживаю, поняла? Задерживаю! А за сопротивление милиционеру, знаешь, что бывает? Знаешь? А это чё такое, а? — посуровел милицейский голос. Что он там нашёл, забеспокоился беглец. Обнаружил мужские кроссовки? Но они должны стоять в коридоре под лавкой. А там, насколько он помнит, до чёрта и всякой обуви…

— Что это, я спрашиваю? — настойчиво сипел голос за стеной.

— А сам не видишь? Ружьё! — не понимала перемены в милиционере Дора.

— Зарегистрировано? Я что-то не помню, чтоб за вами числилось, — зазвенел металлом мужской голос.

— Так это от деда осталось, — стала оправдываться женщина.

— Ага! Скажи ещё, банда Семёнова у вас эту берданку забыла!

— И не заряжено оно вовсе, — растеряно лепетала Дора.

— Уже хорошо! Так кой вы его держите в доме? Бабка твоя бандерша, чё ли? Придётся конфисковать, зачем вам ружьё?

— Как зачем? В Вяземском дома грабили, в Талицком женщину кто-то зарезал, на станции вот мужчин нашли, ты же сам рассказывал!

— И не на станции, и ничего я не рассказывал. Давай хоть поцелуемся… Ты чё всё бегаешь? Чё бегаешь… А вот и поймалась! О, мяконькая какая… У тебя там не силикон, нет? Или ваты в лифчик напихала? А давай посмотрим…

Скрипнула дверь, и кто-то вошёл в дом, но милиционер, не обращая внимания, продолжал что-то самодовольно урчать. А беглец напрягся: кто это ещё? Вдруг, не дождавшись, ввалятся коллеги милиционера? И обрадовался, услышав голос Анны Яковлевны.

— А я думаю, чтой это за шуркаток такой по селу, и машина около ворот стоит… Чевой это тут деесса?

— Вы это… прям следопыт какой… зашли… кхм… и не услышал… Здрасте, баб Нюра! А какой шум, вы про что это?

— Куды тебе слыхать-то? Дорка, там хлебовозка проехала, сбегай до магазину, хлебца свежего купи. Можа, кавалер и довезёт.

— Ага, довезёт! Он, баушка, ружьё наше забрать хочет.

— Это как же? Ты, паря, поди, сдикнулся! Ишь, нет в доме мужика, и заступисса некому… Ты ведь, паря, в женихах у Дорки ходил, а теперь ружьишко забирашь? Ну, ты и клокотной! Ну, клокотной!

— Зря яритесь! Вы, понятное дело, человек малограмотный, но внучка-то должна знать: нельзя держать в доме оружие, которое не за-ре-ги-стри-ро-ва-но. Понятно вам? И не забираю, а произвожу конфискацию. Разрешение на него у вас есть? Нету! Так какой разговор? Не положено держать, если не зарегистрировано, понятно объясняю? Скоко объявлений было, чтоб сдавали оружие, а вы… Протокол я составлю, но после, а счас спешу. Баб Нюр, выйдем-ка на пару слов.

Беглец услышал, как хлопнула дверь: ушел? Ушел, чёрт возьми! И, глубоко вздохнув, натянул одеяло: он спит, спит, спит. А Дора тут же кинулась в спаленку и убедилась: чужого человека действительно не было видно за стопкой глаженного белья. Хорошо, тулупчик с себя не сбросил, и лежит пряменько, а не боком. Ты гляди, спит до сих пор! И не жарко ему! Ну и ладно! А то объясняй этому козлу Науменкову, что за человек в доме, да ещё в постели…

Дора к тому времени нашла сумку квартиранта и осмотрела. Может, какой документ есть, ну, что там у мужчин бывает: паспорт, военный билет или пропуск какой. Но ничего такого в этих вещах не было. А тут как раз принесло этого Митьку Науменкова. А ну, как стал бы допытывать, мол, кто такой, да почему у вас в доме находится? Нет, ты скажи, какой настырный — дай ему! Такой отвратный стал, а туда же! Обойдёшься! Не таким отказывала, а тебе, слюнявому, и подавно, бормотала про себя Дора, бегая по дому. Она поправляла то сдёрнутое с диванчика покрывало, то салфетку на телевизоре, то тряпку у порога — мыла полы, оставила, а этот бугай сбил, а наследил-то, наследил…

А беглец ждал точного сигнала, когда со всей определённостью станет ясно: всё! И эта опасность миновала! Сколько ему ещё придётся притворяться спящим? Хозяйки не должны догадаться, что визит милиционера его напугал и обеспокоил. Но милиционер — это так, лёгкая разведка, скоро в село могут пожаловать люди куда серьёзней. Уходить надо немедленно, прямо сейчас. Если его задержат, то пусть это будет не здесь, не в этом доме…

Но вот снова стукнула дверь, и снова стали слышны голоса: озабоченный Доры и недовольный Анны Яковлевны.

— Он что, бражки у тебя просил?.. Про тебя пытал, мол, правда, мол, Дорка опять замуж собралася?.. Ой, неймётся ему… А чего, небось, приставал?.. Нужен он мне, пузатый — фу! Я, баушка, боялась, он в спальню зайдёт… Так он чего же, Николая и не видал? И как жа он так? Ружьишко за занавеской надыбал, а человека проворонил. А сам-то квартирант наш как?