— Ну, как? Получшало маненько, нет ли? — услышал он над собой голос Анны Яковлевны и кивнул головой: спасибо, лучше. — Ну, и тогда чего ж… Пойду и я прилягу, чевой-то нашлёндралась с утра…

Когда стихло и шарканье ног, и старушечье бормотанье, он медленно, очень медленно поднялся с постели и постоял с минуту, проверяя, как оно. Голова на этот раз вела себя прилично, и в глазах потемнело только на секунду. И, определившись, осторожно, по стенке, по стенке, сквозь занавесочки перебрался в кухоньку и, передохнув, сделал несколько коротких шагов до двери. Но сразу отвлёкся на часы, там из маленького окошка выскочила птичка и стала куковать-отсчитывать. На часах было 11.00. А число? Число часы не показывали, пришлось самому напрячь мозги, и получилось 19 августа. Девятнадцатое! Но это не вызвало никаких эмоций и даже воспоминаний, что этот день когда-то значил и для него, и для других…

И то, что тяжёлая дверь прикрыта неплотно — порадовало, он сможет выйти без посторонней помощи. И в коридоре, опершись руками в бревенчатую стену, с трудом — ноги, что ли распухли? — втиснулся в кроссовки и переместился к входной двери. А на крыльце пришлось зажмуриться — так ярок был белый день.

И когда открыл глаза, осторожно осмотрелся: на улице было тихо, ни машин — да какие здесь машины! — ни людей, но обнаружилась собака, виляя хвостом, она вышла ему навстречу и миролюбиво потёрлась о колени. «Замечательная собака!», — собрался он погладить псину по голове, но та вдруг отвлеклась и кинулась к калитке. И скоро мимо заборчика прошли два подростка. Хорошо, он успел спрятаться за угол дома, зачем детям видеть беглого заключённого.

А на улице было так хорошо! Прошедший дождь приглушил жару, оживил краски, и теперь скалы отливали яркой охрой, влажно чернели крыши и земля, и голубоватые капли висели, переливаясь, на ветках. И, скользя по мокрым досточкам, уложенным на дорожке — под ними хлюпало и чавкало, он стал потихоньку продвигаться в конец участка. Ветер студил спину, разнеженную за эти две ночи, кружило голову, а тропинка всё не кончалась, а тут ещё догнали куры и забежали вперед, будто чего-то просили. Но у него и нет ничего, даже крошек и, повернувшись к птицам, он раскрыл руки: вот! И рыже-зелёный петух, что сопровождал это куриную банду, недоверчиво скосил глаз. Пришлось растопырить пальцы: смотри сам, если не веришь! И куриный вождь, тряхнув оранжевым гребнем, развернул свой отряд, и разрешил следовать дальше.

И когда он, наконец, забрался в сухую утробу предбанника, пришлось свалиться на лавку и ждать, когда выровняется дыхание. Состояние было такое, будто его трактор переехал… Так может и в самом деле остаться? Если он и сможет идти, то только до ближайшего села… А там что, снова придётся проситься на постой? Смотри, как понравилось! Тогда лучше уж здесь, он этих женщин хоть знает… Но только на сутки, всего на сутки. Ну, не может сегодня идти, не может — и всё тут! И пусть внучка потерпит, раз не выдала его милиционеру, то не станет же выгонять то, что разваливается на составные части…

Там, в предбаннике, он обнаружил свои пожитки, грязная одежда, серые от пыли джинсы и куртка, так и лежали под лавкой. Есть ли у него что-нибудь чистое? Пришлось, расстегнув сумку, вывалить прямо на грязный пол содержимое. И вид мятых и влажных тряпок вперемешку с мелкими камешками, травинками, землей расстроил. В глубине души он надеялся, что женщины постирают хоть что-то из вещичек. Да с чего это вдруг такие мысли? Только потому, что его, совершенно незнакомого, пустили в дом? Или оттого, что представления о жизни людей в провинции у него были, скажем так, несколько книжно-киношными? О! Сколько тех историй про то, как женщина в горах, лесу и в иных недоступных местах случайно подбирает раненого незнакомца. И лежит он в её доме, сторожке, избушке, на белых простынях, вымытый, перевязанный и благостный. А женщина и кормит его с ложечки, и выхаживает так, что куда там нейрохирургу, кардиологу и психотерапевту вместе взятым. Что-то слышал об этих историях и беглец, вот и размечтался. Откуда ему было знать, насколько это затруднительное дело — стирка в деревенских условиях, да ещё в засуху…

В бане стояли полные баки с водой, тут же будто для него было приготовлено красное мыло, и он, ёжась, вымылся прохладной водой. А тут новая радость: обнаружились стиранные, но так и оставшиеся скрученными на лавке, а потому не совсем просохшие носки и трусы. Всё-таки он тогда ещё что-то соображал, а теперь как это всё пригодилось!

Из всей одежды только спортивные брюки имели более-менее приличный вид. А то, что и брюки, и тенниска влажные — так это ерунда, высохнут на нем. Жаль, всё было не совсем свежим, но всё остальное ещё хуже. Натянув собственные вещички и сунув ноги в шлёпанцы, он несколько приободрился и, обнаружив в предбаннике осколок зеркальца, не утерпел и заглянул в его мутную глубину. Оттуда на него глянуло малознакомое лицо. Так вот ты какой теперь, северный олень! Ну, олень не олень, но то, что странный, неухоженный мэн мало напоминал ему себя самого — это точно. Деда Мороза он скоро может играть без накладной бороды. Это потом, потом, если доживёт. А теперь надо сбрить щетину…

Хорошо бы горячей воды, распарить лицо, но зачем лишний раз тревожить Анну Яковлевну. Обойдётся! Пена была, бритва включилась — надо же, аккумулятор вполне жив — и жужжала громко, как сенокосилка. И, уже начав бриться, решил, что оставит усы, они должны ещё больше изменить лицо. Он медленно и осторожно водил бритвой, но полоска над верхней губой всё равно получилась неровной. Зато получилось новое лицо, и он в первый раз увидел себя с чёрно-белыми усами. А тут ещё волосы высохли и оказались совсем белыми, только торчали как-то легкомысленно. Ну, что — полюбовался? Теперь надо заняться сумкой. Эти мелкие хлопоты так отвлекают, и самому себе кажется, что если не оборачиваться, если не задумываться, то ничего такого и не случилось… Он как нормальный человек, побрился, сейчас приведёт в порядок сумку, вот только отдохнёт, только посидит на лавочке, а то отдельные органы снова забастовали… И не успел он вытащить на поленницу на ветерок и солнце тряпочки и отмытые кроссовки, как за спиной услышал голосок Анны Яковлевны:

— Вотона ты игде! А я думаю, куды это квартирант наш подевалси, никак всё в будке сидит, можа, думаю, понос какой напал. А ты тут! Хозяйствуешь? Хозяйствуй, хозяйствуй! А я чего-й пришла-то? Дорка куды-то запропастилась, так я чего подумала: соберу-ка на стол, покормлю Николая. Ты ж голодный, небось? Голодный, голодный, да и то сказать, время обедешнее, а ты и чаю с утра не пивши.

— Анна Яковлевна, я могу постирать? Немного… Джинсы, футболку, — попросил квартирант. До него дошло, что вода в разнообразных емкостях была набрана не для него, а он истратил на свои гигиенические процедуры целых полбочки, теперь вот нужно получить дополнительное разрешение.

— Да почему не можно? Можно, токо… — замялась старушка. — Это ж воду греть надо…

— Да нет, нет, я могу и холодной…

— Ну, тода чё же, то да стирай. Корыто там, на поленнице. Токо ты воду в катках особо не разливай. Ты сперва замочи барахлишко, нехай отмокнет… И досочку бери, на ней сподручнее будет, — показала Анна Яковлевна на стиральную доску. — Я тебе, батюшко, и сама его пошоркала, да руки совсем негодящие, — извинялась старушка. — А ты как, стирать могёшь, нет ли? Ну, пожамкаешь как-небуть.

И, потоптавшись, пошла по дорожке к дому, но, вспомнив, зачем приходила, обернулась и крикнула:

— Так я соберу на стол, а ты скоренько, а то он враз охолонет…

А он принялся хозяйствовать и отложил куртку — стирать незачем, свитер — тоже, только отряхнуть и разложить на этих дровишках — пусть высохнут, не будет стирать он и те джинсы, что зачем-то сменил там, у автобуса, а всё остальное — в корыто.

Тут следует заметить, что слухи о рабочей юности беглеца в московских кругах были сильно преувеличены. Нет, совсем уж беспомощным человеком в быту он не был, но решиться на стирку в корыте, да холодной водой можно было только в горячке. И то сказать, женился он в первый раз рано, и потому устойчивых холостяцких привычек не приобрёл, в собственном доме порядки были традиционными и потому свежих сорочек искать по дому не приходилось. Ну, а в камерах стирают и умеющие всё мужчины, и совсем безрукие. И, налив в тронутую ржавчиной полукруглую ёмкость воды, занялся поиском чего-нибудь мылящего. Нашёлся коричневый брусочек хозяйственного мыла. Он так старательно, до серой пены, тёр вещички, что совсем выдохся. Зачем он затеял эту дурацкую стирку? Зачем, зачем? Не тащить же в камеру грязную одежду! Так надо выбросить всё к чёрту! Но до камеры ещё надо добраться, а пока вещички очень даже выручают…