— А ну, встань, встань! — затормошил благодетель. «Зачем?» — сопротивлялся он. Но вертолётчик, зачерпнув из стоявшей у крыльца бочки, плеснул в лицо застоялой воды: просыпайся, просыпайся! И всё допытывался: «Ну, як оно, лучше?» Пришлось отмахиваться, как от назойливой мухи: да всё нормально!

— Какой нормально, сидишь носом клюешь… Ты это… если отлить надо, то давай за угол или за гаражи. Тут неудобно, церква ж!

— Не надо мне за гаражи! — начал закипать беглец. — Лучше скажи, который там час? Здесь плохо слышно объявления. — И Анатолий, послушно щёлкнув зажигалкой, тряхнул часами.

— Ещё полчаса — и пойдём на перрон. Ê! Чуть не забыл! — вскочил он. У меня тут трошки грошей, на, возьми! — и протянул свёрнутые пополам бумажки. — Ты заховай куда-нибудь… Извини, бильшэ нэма!

— Спасибо, не надо. У меня есть деньги, ты ведь сам сказал: на дорогу хватит!

— Какой хватит! Надо заплатить девчатам, может, и начальнику поезда кинуть, а если шо, от ментов отбояриться. Бери сейчас же, а то обидюсь. Обижусь, ей-богу! И не выё… Не выёживайся, бери!

Последний довод был решающим. И правда, что это он выё… экспрессивное словцо отчего-то не выговаривалось, язык заплетался. Он и не помнит, когда ему вот так из рук в руки кто-то давал денег, да ещё в долг. Даже подростком его напрягало, когда надо было просить деньги у родителей. Он и не просил — старался заработать сам. И первую получку у него, четырнадцатилетнего, пытались отобрать. Пришлось защищать заработанное, шрам на руке до сих пор виден. Надо же, как многообразна жизнь! Вот дожил до подаяний! И дают, как нищему, на паперти!

И, выдержав для приличия паузу, — о, эта пауза! — он принял бумажки и тут же сунул их в верхний карман, потом в вагоне переложит. Но Анатолий потребовал навести порядок немедленно.

— Деньги надо разложить частями. Одну придётся сразу отдать, а остальные держи поближе… На всякий пожарный, понял? — И, хлопнув по плечу, со смешком добавил:

— Ты это… девчат там не обижай! Если намекнут, не отказывай. И скажу тебе как инженер инженеру: устройство у проводниц, как и у московских дамочек — одинаковое. Смотри, не теряйся там! — и больно стукнул по плечу.

И беглецу захотелось ответить тем же. Плохо только, нет у него сноровки парировать такого рода шуточки и привычки хлопать кого-то по плечу. Он ещё подбирал слова для ответа, но тут загремели дверным засовом, и послышался тонкий старческий голос: «Што шумите, идолы! Идите отседова!»

— Мамаша, не кричи! — вертолётчик, ещё не спрятав улыбку, попытался успокоить человека за дверью.

— Кака я тебе мамаша! Нашёл мамашу! — скрипучая церковная дверь распахнулась, и на пороге встал высокий худой человек и ослепил большим фонарем.

— Счас ребят из гаража позову, они вам…

— Извините, — заволновался беглец. — Мы здесь просто ждём поезд… Мы сейчас уйдем!

— А вокзал на што?

— Ну, ты, дед, сравнил вокзал и церкву! Мы ж хотели в хорошем месте посидеть, а ты как не родной, — встал со ступенек вертолётчик и двинулся к двери. — Слушай, дед, пусти, а?

— Зачем это? Завтра с утра приходите. А будете хулиганничать, я кнопку нажму, враз милиция тут будет.

— Что вы за народ такой? Мы ж тебе говорим, у нас поезд, нам свечку поставить! Ей-богу, вопрос жизни и…

— Грешат, грешат, а потом свечки ставят… Исповедаться надо, причаститься, а потом и…

— Дед, а ты сам давно стал таким богомольным?

Сторож не стал отвечать на этот непростой вопрос, но, вдруг развернувшись, пошёл вглубь церкви, вроде как пригласил: ну, бог с вами, заходите! Старик и сам не знал, почему он это делает. Нет, сторож может пустить в столь поздний час церковных служек или там прихожан, тех, кого хорошо знал, но пускать чужаков — это ведь себе дороже. Обернувшись и увидев, что путники мнутся на пороге, махнул рукой: да, проходите, чего уж теперь! Вертолётчику этой отмашки было достаточно, и он рысцой поспешил за сторожем, а беглец медлил. Он никак не поспевал за внезапными порывами благодетеля: то давай водку пить, то теперь вот свечки ставить…

— А двери? Дверь-то закройте! — крикнул сторож из полумрака, и тут же неярко вспыхнула лампочка и осветила вход. И он с трудом накинул огромный кованый крючок в петлю и сделал несколько шагов. Зачем он здесь, в растерянности стоял он посреди церкви. Стоял как блудный… нет, не сын, тот уже вернулся, а он ещё нет… Роспись, неясно проступавшая на белых стенах, будто светилась изнутри, и прямо перед ним в три ряда висели иконы, и ровненько так, ровненько. На одних были только лики, на других святые старцы представали в полный рост… Скольких путников видели и эти образа, и эти стены! И он среди тех тысяч, что приходили сюда, молились, каялись, просили. И под этими сводами он не чувствует своей малости, и беда где-то там, далеко, и надежда мигает, как эти огоньки… Вот только, если бы не эти неуместные голоса рядом. И что они так кричат, нашли тоже место…

— Ну, а свечки в этом доме есть?

— Да каки свечки? Свечной ящик закрыт, это ж подотчётное дело, — и старик, перегнувшись через барьерчик в углу, стал что-то там искать…

— Найди, найди, отец, парочку, заплатим…

Старик с вертолетчиком что-то там выясняли, а он вспомнил. В первый раз он попал в храм в комсомольцем, когда повел родственников из провинции на Ваганьковское, к Высоцкому. Могила утопала в роскошных букетах, и ромашки в руках двоюродного брата показались таким бедным приношением, будто тот пожалел денег на цветы. Он в то время много и по разным поводам комплексовал, вот и устыдился сиротского букета родственника и старался сдвинуться в сторону, будто и полная тётя Люда, и её печальный сын Женя вовсе не родня ему, а так — случайные люди рядом.

Так же отстранённо он держался и в кладбищенской церкви, куда по просьбе тетки они зашли, точнее, его внесло туда толпой прихожан. И он вот так же осматривался и чувствовал какую-то брезгливую жалость к людям, что теснили его с разных сторон. В церкви тогда шло отпевание, и стояло несколько гробов, два — прямо у входа и он, сам того не желая, задержал взгляд на одном, красном с черными кружевами. Там лежала старая, как ему казалось тогда, женщина с худым жёлтым лицом. В ногах её было что-то вроде таблички, а на ней фамилия, имя, отчество и годы: 1933–1981. А ниже этих дат для чего-то было указано: «Ударник коммунистического труда завода „Гранит“». Может, потому и запомнил, что на том заводе работали родители. И сразу мелькнула мысль: надо сказать отцу: мол, ваших ударников в церкви отпевают. И, посмеиваясь, сказал, но отец задержал взгляд и сказал только: «Это сложный вопрос…»

— Ну, шо застыл? Бери, бери, это тебе! — зарокотал рядом голос и рука протянула половинку свечки. — Поставь за успех нашего дела!

Он принял свечку, только, что нужно делать, куда её ставить? У двух колонн стояли постаменты с металлическими кругами, там ещё теплились огарки. Неподалеку стояла ещё одна подставка с одной единственной свечкой, вот туда он и поставит свою. И только стал прилаживать её, как тут же услышал: «Ты шо, за упокой?»

— Нет, нет, — отшатнулся он. И тогда стремительный вертолётчик вытащил из рук свечной огрызочек, и воткнул туда, где за здравие, и она застыла там вертикально. И эти теряющиеся в вышине своды, и слабенькие огоньки в полумраке, и мерцающие позолотой иконы… Я зажёг в церквях все свечи, но одну, одну оставил… Но отчего так неловко, будто он участвует в театральной постановке. Разве бог слышит человека только в церкви? Но если из этого специального места мольба доходит быстрее, то он попросит только: пусть мать будут здорова! Если рухнет и она, семья рассыплется в один миг, да она и так уже раскололась…

Сеанс благочестия был прерван самым грубым образом. Анатолий, стукнув по плечу, развернул к выходу: пора!

— Постой! Извините, у вас есть икона Николая Угодника? — кинулся он к сторожу.

— Как же нет, в обязательном порядке есть. Так вот же она, — показал старик на стену, где неясно проступали бородатые лица. И он подошёл поближе и отыскал своего старца, Николая, но как просить о защите, не знал. Только и смог выдохнуть: «Помоги, отец, выбраться… Если можешь…» И, постояв минуту, попятился, отчего-то неудобно было поворачиваться спиной. Эх, знал он тогда! Ведь этот Николай помогает преодолевать невзгоды не только путешественникам и морякам, помогает и таким, как он… А если бы знал? Что, просил бы усердней, на колени перед иконой упал? Как знать, как знать…