Мертво. Тихо. Безлюдно. Только маяк вспыхивает среди ночи, как вчера и позавчера. Две секунды яркого, слепящего света — и снова на одну секунду непроглядная тьма. Так каждый день говорит с морем далекий маяк. Но услышали ли выстрелы и крик на маяке? Наверное, нет. Выстрелы прозвучали на дне глубокого ущелья, и звук их мог докатиться до маяка только по оврагу. А маяк стоял на горе рядом с вечным грохотом и шумом морской волны и ветра. И поэтому Дмитрий Григорьевич всю ночь невольно прислушивался к морю, словно не верил умным радарам и электронным приборам, которые день и ночь прослушивали и просвечивали море до самого дна. Давняя привычка, приобретенная на маяке еще тогда, когда этих приборов не было, заставляла старика делать все так, как до войны. Смотритель должен был ловить в море огоньки кораблей, каждую вспышку световой сигнализации, каждый сигнал катастрофы, который может возникнуть на горизонте.

Так вот, на маяке спокойствие, наступившее здесь еще задолго до прихода обеих девушек и главстаршины Добрякова. Правда, спокойствие это чисто внешнее, потому что Дмитрий Григорьевич еле сдерживал себя, кусая посиневшие губы. Его заскорузлые, вечно сбитые пальцы гнули стальной прут, словно это был ивовый прутик, из которого плетут лукошки. Он слушал жену, глядя себе под ноги, и время от времени вздыхал.

Анна Николаевна, зная нрав мужа, рассказывала историю Павла Зарвы осторожно, сдержанно, стараясь не вывести старика из равновесия₄ не взволновать его и без того износившееся сердце.

В комнате тихо и уютно. Пахнет лесным чабрецом и душицей. Это Олеся накосила у своей избушки душистой травы, которой теперь густо усыпан пол. Еще пахнет смолой, морскими водорослями, солью, йодом. Старик вдыхает эти запахи, время от времени посматривая в чистое окно, за которым раскинулся аккуратный дворик с буйно разросшейся акацией и высится каменная башня безмолвного маяка. Рядом с маяком вздымается длинное каменное строение, где находится запасная электростанция на тот случай, если вдруг наступят перебои в снабжении городской электроэнергией. Но даже если и эта, запасная, электростанция выйдет из строя, маяк все равно будет светить. Для этого у Дмитрия Григорьевича во второй половине дома наготове аккумуляторная станция. В высоких стеклянных посудинах залиты кислотой элементы. Они дают столько электроэнергии, что ее хватит не на один маяк. Вот и получается, что тут есть целых три источника света. И маяк никогда не потухнет, раз за ним смотрит Дмитрий Григорьевич Яворский, чародей и неизменный часовой морской стихии. Он так наловчился угадывать погоду, что куда тем синоптикам, которые рисуют розу ветров! Говорят — будет солнце, а на улице льет как из ведра. Пророчат с вечера бурю, а утром над ними смеется на море полный штиль. Дмитрий Григорьевич никогда не спешит со своим прогнозом. Даже в самый тяжелый шторм, когда на море не видишь ни горизонта, ни кораблей и никто не знает, когда этот шторм умается, старик спокойно объясняет:

— Утро принесет надежду… Обязательно…

И его прогнозы оказывались верными. Давняя морская поговорка — утро принесет надежду, — родившись в бурях и морских разгулявшихся стихиях, оправдывалась. Самая крутая непогода утихала каждый раз посреди ночи, и наутро снова выглядывало солнце, теплое и ласковое. И море уже не ревело, а только вздыхало, утомившись в трудной битве с шальными ветрами. Утро у старика всегда было символом всего ясного, доброго и счастливого не только на море, а и на земле, среди людей.

Сейчас старика волнует другое. Понимают ли там, на фабрике, что к Павлу надо быть внимательнее? Должны бы понимать… Правда, одно дело понимать, а другое — что-то делать, чтобы такие, как Зарва, не покатились вновь с горы. Дурень он, дурень, ни за что ни про что глаз потерять…

Анна Николаевна догадывается, что происходит с мужем, а потому и принимается не спеша перетирать посуду.

Старик же поднимается и идет к окну, которое выходит на маяк, к морю… Там, на море, испуганно билась о воду и громко кричала чайка. Высокая волна гремела у подножья маяка, заливая весь низ каменной башни.

Анна молчала.

В руке Дмитрия Григорьевича лопнул стальной прут и упал на пол. Старик толкнул локтем раму и распахнул настежь окно. В комнату ворвался грохот моря, соленый запах влажного ветра, а вместе с ним острый запах йода, смолы и еще чего-то, что всегда царит на морском побережье, когда начинается шторм и глубоко мутит воду.

Анна подошла к мужу, подала ему холодной воды:

— Выпей, Митя, не терзай себя понапрасну.

Даже не взглянул.

— А покойная его мать знала?

— Долго не знала. А когда услыхала, упала и уже не встала. При этом Ольга была.

— Какая это?

— Ну ее квартирантка, та, что в одной бригаде с Олесей. Ольга Чередник. Она и квартиру сохранила…

Соленый ветер ворвался в окно, разбросал седые волосы на голове старика, который, медленно опустившись на сосновую лавку, стоявшую вдоль стены, застланную старым ковриком, съежился весь, сжал зубы, словно ему сразу стало холодно и неприветливо от этого соленого ветра, без которого, кажется, он и жить не мог. Тихо, но как-то холодно и предубежденно спросил:

— А у вас, когда на работу в цех принимали, допытывались о прошлом, бередили небось рану?

— Нет.

— Хорошо. А то теперь такие языкатые пошли, им только повыспросить. Таким молокососам ничего не стоит ляпнуть ненароком, что он, мол, был вором — вором и останется.

— Это ты брось, старый. Да и молокососами напрасно ты их называешь.

— Напрасно… Да сопляки они все, переродились небось… А отчего, говорят, новенькая, что в Олесиной бригаде, все бегает да морякам в глаза заглядывает… Рановато еще… Только ведь приехала… Надо бы ей разъяснить все это…

— Разъяснили. Да не в этом дело… Просто у них в Самгородке, наверное, парней маловато… Вот и разбежались у девчонки глаза…

— Разбежались… Разбежались… — ворчал Дмитрий Григорьевич. — Смотри, чтобы у нее сердце вот так не разбежалось. А то напляшется твоя Искра по танцевальным площадкам — да и погаснет. Только пепел по ветру разнесет…

— Не волнуйся, Митя. Все будет отлично, — успокаивающе проговорила Анна и стала убирать в шкаф посуду.

— А я бы его взял на маяк!

— Павла, что ли?

— Да, его.

— Не сбивай уж его с толку, Митя. Человека бригада приняла. И отдел кадров дал согласие на оформление. А ты себе смену найдешь. Вот скоро начнется демобилизация… Только крикни, не один морячок прибежит…

— Думается мне, что он неплохой парень. Жаль только, что с малолетства споткнулся… Мне бы поговорить с ним, жена. Слышишь?

— Да вон он идет, как будто бы к нам, — взглянув в окно, сказала обрадованно Анна Николаевна.

Старик поднялся, спросил понимающе:

— Подстроила?

— Да отстань ты. Ничего я не подстраивала. Олеся их ведет. И Павла. И новенькую… Да еще и матроса какого-то. Кто бы это? А?

— Матроса я знаю. Это электрик с крейсера. Он и вчера прибегал, — взглянув в окно, засуетился старик. — А где мой новый китель с орденами? Где мичманка?

Олеся отрекомендовала Дмитрию Григорьевичу своих знакомых, и он затоптался, не зная, что ему делать. Вести всех сразу на маяк или пригласить в дом?

Выручила Олеся:

— Я не пойду на маяк, Дмитрий Григорьевич. Мне нужно с Анной Николаевной по секрету поговорить.

— Опять фракция? — спросил старик добродушно. — А мы пойдем. Да, товарищи?

— Да! — весело поддержал его Виктор.

— Вот это порядок! Так что же ты стоишь? Показывай гостям дорогу. Ты же тут свой, бывалый, — сказал главстаршине смотритель маяка.

— Дмитрий Григорьевич, взгляните на море. Не видно ли там наших? — крикнула ему вслед Олеся.

— Ты его сегодня жди, к вечеру. Ясно?

— Ясно, — улыбнулась та и зарделась.

— Соскучилась, Олеся? — спросила Анна Николаевна.

— Ой! Еще как соскучилась. Я ему цветов принесла. Откройте его комнату, пожалуйста.

— Да там не заперто. Проходи.