Но все обернулось по-другому. Как только остановились станки и девушки, захватив еду, устроились возле своего тесноватого столика, чтобы тут же и повести разговор, как все представители сразу окружили бригаду, казалось, неприступной стеной.

— Уверен, — шепнул на ухо Сухобрусу Марчук, — женская ревность прорвалась на этих утках!.. Вполне законно. Тело молодое просит любви, и ревность в таком возрасте — самое страшное…

— Натурализм, голубчик. Стопроцентный натурализм, — тихо свистнул Сухобрус. — Какая связь может быть между ревностью и шпулей?

— Не возражайте, — хитро подмигнул Марчук. — Достоевский умел копаться в душах. Он их выворачивал, как охотник заячью шкуру. Все черное в душе показывал. До всего докапывался, как хирург до язвы желудка… Вот так и вы должны в прессе раскрывать… А не только проценты… Пресса — большая сила…

— Если она в умных руках, — проговорил Петр. И отошел прочь, давая понять, что разговор окончен и возобновлять его он не намерен.

Девушки разложили на столе колбасу, хлеб, вареные яйца, сало, которые Павел с Андреем принесли из буфета вместе с бутылками кефира и молока, и все сообща принялись за еду. А почти рядом, за соседним станочным пролетом, ткачихи из другой бригады обедали в одиночку, каждая в своем уголке.

Правда, и у них, в бригаде Бурого, было не так, как обычно. Злая Ольга, понурившись, рвала зубами твердую колбасу от неразрезанного куска. Девушки холодно косились на нее, сдерживая жгучую обиду. Какая-то страшная, напряженная и холодная тишина залегла вокруг столика, словно в большом орлином гнезде перед грозой, когда там остались одни орлята.

А в цех все сходились люди. Олесе было не только тревожно, а и неприятно и даже обидно, что вокруг столика торчали эти лишние люди. Что им нужно? Неужели они пришли вмешиваться в то, как ткачихи будут разговаривать с Ольгой и бригадиром? А почему с бригадиром? Да потому, что он не обеспечил каждую ткачиху запасом утка. Одним совсем не дал, а Ольге на две смены отвалил. Бывает. Правда, расправы, как когда-то бывало, не будет. Человек человеку друг, а не волк. Олеся весело тряхнула косами, вскочила со скамейки.

— Что же вы стоите, товарищи? Раз пришли в гости, просим к столу. Чем богаты, тем и рады. Угощайтесь.

Она обвела присутствующих взглядом, но улыбнулась лишь уборщице их цеха. Девушки тоже вскочили, уступая места гостям.

— Просим к столу, просим!

— Извините, что комфорт подкачал, — засмеялась Олеся. — Дирекция не позаботилась, чтобы к станкам подвозили горячую еду.

— Угощайтесь, раз девушки просят, — сказала Анна Николаевна.

Она неожиданно вышла из-за станка, держа в руке бублик и бутылку молока. Подошла к столику и присела на краешек скамейки.

Гости задвигались, закашлялись, чувствуя себя неловко. Один лишь Марчук не растерялся. Подошел к столу, взял кусок хлеба с колбасой и принялся есть.

— А вы не хотите? — спросила прочих любопытных Олеся. — Жаль! А то бы мы сюда буфет перетащили.

Девушки прыснули, и Василий Бурый цыкнул на них.

— Тогда просим на летучку. Подходите ближе, — важничая, но все же сдержанно пригласила Олеся. — Слово имеет наш бригадир, товарищ Бурый.

Василий вскочил, отряхнул крошки с брюк, вопросительно взглянув на представителя завкома и Марчука. Он прочитал в их взглядах твердое, холодное осуждение — и все понял. Они, как это было заведено на комбинате издавна, и на этот раз будут требовать категорического осуждения поступка Ольги, потом сурового приговора всей бригаде, чтоб это стало наукой для других. Чтобы потом говорили везде: видите, даже в той бригаде, которая борется за высокое звание, не пожалели лучшую ткачиху из-за такого нарушения и строго наказали ее. Так что же нам колебаться? Крой вовсю и нас. Гони нарушителей ко всем чертям. Василий откашлялся и начал:

— Ольга Чередник нарушила самый святой закон жизни нашей бригады. Свои собственные интересы поставила выше интересов бригады и всего коллектива. Она раскрыла свою мелкособственническую душу. И я думаю, ей не место в нашей бригаде. Я буду просить дирекцию, чтобы взяли ее от нас куда-нибудь сменной ткачихой. Пусть там учится. Потому что с такими, как она, мы не завоюем высокое коммунистическое звание. Я кончил! Точка! Всё!

И он плюхнулся на место, чуть не опрокинув бутылку молока. Даже не взглянув на девушек, принялся кромсать ножиком кусок сыра. Ольга вспыхнула на мгновенье, а потом, вздохнув, опустила голову и стала доедать колбасу. Девушки умоляюще смотрели на Олесю. Что он говорит? Не может быть! Ты-то что же молчишь? Разве и теперь все будет как раньше?

— Нет, не всё! — вскочил Павел. — Давайте спокойно подумаем. Зачем же так сразу рубить сплеча? Ольгу давайте послушаем. Давайте же наконец по-человечески разберемся, ведь у нас же в бригаде один за всех и все за одного.

Василий искоса взглянул на Павла, покраснел. Но заметив, как дрожат у того руки, насторожился.

Девушки спокойно и сосредоточенно продолжали есть, не замечая непрошеных гостей.

— Девчата, ну что же вы молчите? — спросила нетерпеливо Олеся. — У нас не митинг и не собрание. Хоть решить нам все нужно правильно.

Девушки переглянулись.

— Мы думаем так… — громко сказала Галя Диденко.

— Да кто это «мы»? Николай Второй, что ли? — вмешался Марчук.

— Да вы не зубоскальте, — отрезала Галя. — Мы — это я и Стася — тоже думаем, что Ольга, товарищи, просто ошиблась, оступилась. Забыла, что здесь все государственное: и станки, и пряжка, и запчасти. И продукция, которую мы выпускаем. В общем, все народное. Неужели ты этого не хочешь понять?

Ольга нахмурилась.

— Дайте я тоже скажу, — встала Искра. — Самгородок наш далекий и маленький. Фабрика тоже небольшая, но такого у нас не бывало, чтобы не выручить друг дружку. А у нас ведь соревнование за звание бригады коммунистического труда. И вдруг такое, как только что Ольга сотворила. Одно к другому никак не вяжется. Пусть все-таки она объяснит.

— Нате! Берите! Пусть он ими подавится, ваш бригадир! — вскрикнула Ольга и швырнула припасенные шпули.

Светлана Козийчук, потирая красные веки, заговорила решительно:

— Виновата ты, Ольга, или нет? Давай спокойно разберемся. Ты не дала уток Искре. Почему? Может, вы поссорились, а может, еще что-нибудь. Потому и не дала. Это мне ясно. А вот что ты никому его не дала, это мне не ясно. Что это значит? Ведь теперь всей бригаде позор. Из-за простоя план сорвали. Стыдно. Вчера буфет без продавца не могли наладить, сегодня — срыв производства.

— Называйте вещи собственными именами. Это саботаж, — довольно проговорил Марчук. — Гнать ее нужно в шею.

— Нет, Ольгу мы не отдадим, — вмешалась Олеся. — Она начала с нами это соревнование и закончит его, как и все мы, в красной косынке. Иначе всем нам грош цена. Вы знаете, люди, по-моему, делятся на три категории: знакомые, приятели, друзья. Я долго не могла себе объяснить разницу между ними, а теперь вот поняла. Друг — это гот человек, который догадывается, что мне нужна помощь, и просить его об этом не приходится. А приятель, мне кажется, тот, кто помогает мне, когда я попрошу. А знакомый — гот человек, которого я пока еще не решаюсь о чем-нибудь попросить, потому что еще мало его знаю. Но скоро решусь и попрошу. И тогда знакомый станет мне приятелем, а вскоре и другом. Вот и получается, что Ольга, как это ни жалко, пока еще только знакомая наша. Но я верю, скоро она станет нашим другом.

— Я официально заявляю, — возмущенно сказал Василий Бурый, — у нас нет воспитателей, чтобы нянчиться тут и педагогику разводить.

— Василий, а про тебя разговор будет особый, и твою вину с тебя никто не снял, — тихо сказала Олеся.

Анна Николаевна поднялась, подошла к Олесе, обняла ее за плечи и погладила по голове широкой шершавой ладонью.

— А они ведь тебя к лучшему тянут, бригадир. Это их руками слава к тебе идет, люди тебя уважают, газеты о тебе пишут. Ты подумал об этом? А скажи на милость, кто вместо Ольги к станку станет? Может быть, ты сам, непогрешимый герой времени? Ведь не получится у тебя.