— Вам это не по душе, что Новоград теперь открытый город? — не выдержал Андрей, возмущенно размахивая руками. — Вы только подумайте, сколько тут можно санаториев открыть для людей! Сколько детских лагерей возле моря! Да разве комсомольский патруль не свернет шею этим рыцарям темной ночи, если повалят сюда? Я первый пойду в патрули после работы. Знаю бокс и приемы самбо…

— Я же не против, Андрей, — объяснил Корзун. — Думаешь, мне было весело день-деньской или всю ночь стоять возле ворот? Горько, брат, было. Такую красоту от людей спрятали. И море, и виноград, и целебные источники. И пляжи! А солнце какое! А грязи! Я не раз об этом думал, конечно про себя. А когда Верба так неожиданно спросил обо всем этом, у меня язык словно присох к нёбу. Стою, ошарашенный, как пень, право, слова выговорить не могу. Только в голове все вертится: «Так точно! Так точно!» Вот до чего довела служба в милиции. Думаете, я не знаю, что ваши девчата дразнят меня «служба-дружба»? Знаю…

— Кто вам сказал? — покраснела Олеся.

— Сорока на хвосте принесла.

— Матросы? — засмеялся Андрей.

— Да хоть и они… Какое это имеет значение, если теперь я возвращаюсь к гражданско-полезному делу. Не забывайте, что когда-то и я тоже был комсомольцем и тоже недолюбливал каждого милиционера, как теперь шоферы… Да! Правду не скроешь. Вот и не трепи языком, парень, будто не по душе мне, что наш Новоград открыли… Олеся тебе правильно заметила…

Тропинка извивалась в высоких травах. Они шли по ней гуськом: впереди стройная, изящная Олеся, за ней немного грузный капитан Корзун, замыкал шествие Андрей.

— Я думал еще об одном, — неожиданно снова заговорил Корзун. — Если мы спрятали в Новограде такую природу, исторические памятники, то имеем ли мы право прятать и все то, что родилось в нашем городе хорошего уже теперь, после войны? По-моему, не имеем права. Вот так я, братцы, подумал еще тогда, но ни Вербе, ни адмиралу слова не сказал…

— И напрасно! — заметила Олеся.

— Это почему же напрасно? Они же оба больше моего знают, что в Новограде происходит. К чему зря болтать? Потому они и поддержали вашу резолюцию и в Москве и в обкоме. Наверное, для того и открыли нас, чтобы все люди увидели и кое-чему поучились. Это, я думаю, и была одна из главных причин. Как говорят следователи, первое доказательство.

— Это вы правильно! — задумчиво проговорила Олеся.

Они подходили к Золотой горе, на которой высился старый маяк.

Гора возвышалась над городом и морем, за что ее и прозвали Горой всех ветров, которые живут в море, а сюда прилетают ночевать. Гора ветров и скорбного молчания. Ветры ломали об нее свои крылья и потому не залетали в Золотую долину, где шумели сады и наливался солнцем виноград.

Люди умолкали на этой горе, снимали головные уборы, потому что здесь были похоронены матросы. С ранней весны и до поздней осени тут шумели буйные травы, переговаривались с ветром. А ночами все умолкало. Только огонь маяка показывал кораблям дорогу в море и людям — на земле. Днем маяк гас, но посылал в эфир пеленгованные радиоволны. А когда ложились на землю туманы и бушевали снежные бури, он кричал и на море и в горах громким и тревожным голосом ревуна. Этот голос хорошо знали капитаны кораблей, проходивших мимо Новограда. Его ждали военные моряки, возвращаясь с боевой учебы, потому что ревун извещал их о долгожданном отдыхе на суше, о теплых кубриках в порту у горы. И о девушках, ожидающих моряков, извещал маяк.

Во время оккупации маяк был мертв. Два года. И голоса не подавал. И огоньком не улыбнулся. Фашисты даже для себя не осмеливались его зажигать. Они зорко охраняли его. Однажды ночью маяк ожил, вспыхнул всеми огнями и показал дорогу в порт нашим кораблям и морской пехоте. И с того времени не гаснет. На маяк вернулся его прежний смотритель Дмитрий Григорьевич Яворский, посадил вокруг молодой сад, разбил цветники. Он жил тут постоянно и в Новоград спускался лишь изредка.

Старик хорошо видел с горы, а еще лучше с верхней башни маяка, как строился и рос горрд, где то тут, то там поднимались журавли башенных кранов.

О прочих событиях внутреннего значения старику рассказывала жена, говорливая и неугомонная Анна Николаевна, возвращаясь с работы. Она работала на комбинате ткачихой и обучала таких же девушек, как Олеся Тиховод, Галя Диденко, Стася Богун. Теперь они стали настоящими ткачихами и сами могут обучать других. Неутомимая на работе, она и дома успевала управляться со всеми делами, и мужу помогала присматривать за маяком, который знала как свои пять пальцев: умела зажигать его, гасить, чистить линзу, налаживать вентиляцию. Этому ее обучил старик, сказав как-то в шутку: «Смотри, жена, разбирайся. Может, когда-нибудь и девчат своих научишь, как учила когда-то шелк ткать. Они море любят. Не так, правда, море, как моряков. А маяк всегда выручает моряка в беде…» Жена засмеялась: «Не хотят девчата на твой маяк. Не хотят!» Старик нахмурился: «А наша Олеся?» Жена вздохнула: «Не ведаю, Митя, не спрашивала. Трудно спрашивать у нее…»

Дмитрий Григорьевич умолкал и больше не спрашивал жену, но и сам не решался спросить Олесю. О таких вещах надо говорить наедине, а разве Олесю встретишь когда-нибудь одну? Она всегда в компании ткачих или военных моряков.

Но старик не терял надежды. Вот и теперь, увидев Олесю, он вышел ей навстречу. Но, разглядев, что девушка снова не одна, нахмурил кустистые брови, подал Олесе руку. Корзуну и Андрею лишь молча кивнул головой. Он не уважал людей, которые, живя возле моря, не любили его. Андрей и Корзун, по его мнению, были именно такими черствыми, равнодушными людьми. Дмитрий Григорьевич обратился к девушке:

— Леся, прибегал посыльный с фабрики. Тебя партком разыскивает.

— Но ведь я сегодня выходная.

— Не спорь, дочка. Лучше позвони.

— Что звонить? Уж лучше я забегу, если так, — вздохнула Олеся.

— Правильно, — похвалил старик, взглянув на капитана и Андрея, и заметил: — Настоящий моряк не прячется, когда его вне очереди на вахту зовут. На то он и моряк.

Но тут он заметил, что у капитана и Андрея точно такие же цветы, как у Олеси, и, приподняв над головой мичманку, слегка поклонился:

— Спасибо, товарищи! Пойдемте быстрее, не то увянут…

Он повел их по асфальтированной широкой дорожке, которая тянулась от маяка в долину, где на просторной террасе высился обелиск на Могиле Неизвестного матроса.

У подножья обелиска лежала плита из белого мрамора. На плите — бескозырка, высеченная из черного гранита. И две такие же ленточки. Наискосок настоящий корабельный якорь, покрытый черным лаком, чтобы не ржавел. Черное на белом. Это было так просто и так выразительно. Вечность. Бессмертие. И огонь клокочет в бронзовом цветке, похожем на огромный тюльпан. Днем и ночью. В бури и в дождь. Вечно будет гореть сердце Неизвестного матроса. Гореть, не сгорать…

У Могилы Неизвестного матроса нести вахту старик согласился сам: «Только прошу, чаще комсомольцев посылайте, школьников. Цветы будем разводить. Деревья сажать!»

Они подошли к могиле и хотели положить цветы.

— Подождите! — остановил их старик.

Он принес из дощатой будки три обливных кувшина с водой и выстроил их перед могилой.

Поставив цветы в воду, все склонили головы.

Олеся все время смотрела на высокий каменный маяк, поросший мохом с северной стороны и густо увитый плющом у основания. Старик заметил это и тронул девушку за локоть. Она вздрогнула, словно пришла в себя, и прижала ладонь к горячему лбу.

— А наш Новоград уже открыт со всех сторон! Слышали? — вдруг сказал капитан Корзун.

— Слышал. По радио передавали, — бросил старик.

— И я сегодня первый день гуляю, — криво улыбнулся капитан, стараясь все-таки вовлечь в разговор хмурого смотрителя. Но тот глухо ответил:

— Ты себе службу найдешь…

— Я не об этом, — поморщился капитан. — Скоро и к вам, Дмитрий Григорьевич, прилетят туристы. Забот больше станет. Справитесь ли? И маяк, и эта могила. Там огонь и тут огонь…